О, если бы не гнусная погода, установившаяся так надолго, не
ливень, хлещущий день и ночь без передышки, причинивший столько неприятностей
земледельцам вкупе с иными аграриями — за сорок лет, если верить припоминанию
старожилов и архивам метеослужбы, не случалось подобных наводнений — то
карнавал в этом году вполне бы удался: во-первых, таковым ему и пристало быть,
а, во-вторых, таковым запечатлелся он в памяти потомства. Не забудем и о
невиданном прежде наплыве испанских беженцев, получающих возможность для
укрепления духа обрести в нашей стране развлечения, которые в их собственной
давно уже вывелись и перевелись, а уж при нынешней политической ситуации — и
подавно не до них. Что ж, нам и самим есть отчего испытывать чувство законного
удовлетворения — взять хоть распоряжение правительства о начале строительства
моста через Тежо или указ, регламентирующий пользование служебным
автотранспортом, или благотворительную акцию в провинции Доуро: тамошние
трудящиеся получат на рыло по пять кило рису, по пять кило трески и деньгами по
десять эскудо, и пусть никого не вгоняет в столбняк подобная щедрость,
граничащая с расточительством, ибо что-что, а треска в нашем государстве
обходится дешевле газетной трескотни, и на днях выступит министр и даст
указание организовать в каждом приходе раздачу бесплатного супа для неимущих
наших сограждан, а в интервью заявит: После посещения провинции Алентежо
подтвердилась насущная необходимость расширения сферы благотворительности в
целях ликвидации последствий кризиса на рынке труда, что в переводе с
официального языка значит: Хозяин, ради всего святого, подайте хоть корочку
хлебца. Но лучше всего остального, благо исходит почти что с самого верха — ну,
лишь чуточку пониже Господа Бога — это заявление кардинала Пачелли, высказавшегося
в том смысле, что Муссолини принадлежит исключительная роль в возрождении
культурных традиций Римской империи, и сей многознающий и еще более
многообещающий князь церкви, несомненно, заслуживает папской тиары, и, будем
надеяться, Дух Святой и конклав не забудут про него, когда настанет счастливый
день: вы подумайте, итальянские войска еще только расстреливают и бомбят
эфиопов, архипастырь же провидит и предрекает империю и императора — Аве,
Мария, идущие на смерть приветствуют тебя.
Да уж, совсем другой карнавал в Португалии. Там, в тех
чужедальних краях, что к рукам прибрал Кабрал, там, где свищет сабиа
[27]
, где
блещет Южный Крест, где жар и зной, где, даже если небо и принахмурится, все
равно не озябнешь, проходят во всю ширь проспекта толпы танцующих, и стекляшки
искрятся брильянтами, а стеклярус горит самоцветными каменьями, а яркое тряпье,
облачающее или скорей разоблачающее тело, не уступит шелкам и атласу, хоть и
рядом с ними не лежало, и над головами колышутся султаны и плюмажи из перьев
попугаев-ара, райских птиц, глухарей, и гремит самба, самба, которая всколыхнет
душу до такой степени, что и угрюмый человек Рикардо Рейс не раз и не два с
трудом смирял внутри себя некое бушевание, и только страх перед собственной
плотью не давал ему кинуться в водоворот вакханалии, ибо как это все
начинается, мы знаем, а вот чем кончится — извините. В Лиссабоне ему такие
опасности не грозят. День пасмурный и дождливый, ну и черт с ним, это еще не
повод, чтобы карнавальное шествие отказалось от дефиле по Проспекту Свободы, на
тротуарах которого плотными рядами стоят зрители из простонародья, хотя,
приготовлены для тех, разумеется, кто способен за них заплатить, и кресла, но
желающих занять их почти не найдется, очень уж мокро, и если сядешь, сядешь в
лужу, игра слов вполне в духе карнавала Скрипят и раскачиваются пестро
размалеванные платформы, а на них хохочут и строят гримасы ряженые в масках
уродов и красавцев, усердно мечут в толпу мотки серпантина, мешочки с кукурузой
и фасолью, которыми, если не туда попасть, можно и изувечить, толпа же в
печальном воодушевлении отвечает тем же. Проезжают несколько открытых,
груженных зонтами, повозок, машут с них девицы и юноши, осыпают друг друга
конфетти. Публика тоже веселится схожим образом: вот к девушке, наблюдающей за
шествием, подкрадывается сзади паренек с полной пригоршней конфетти, подносит
их ей ко рту и растирает по всему лицу, чтобы, пользуясь замешательством
жертвы, потискать ее где только можно и нельзя и с хохотом смыться, пока бедная
девушка отплевывается — такая вот у нас в Португалии манера ухаживать, немало
есть супружеских пар, именно так нашедших свое счастье. Прыскают через трубочки
струйками воды, целясь в лицо или в шею — в прежние времена друг друга обливали
духами, и это было салонной светской забавой, а потом стало достоянием улицы, и
хорошо еще, если вода чистая, а не из канавы, такое тоже бывает. Рикардо Рейсу
быстро наскучило шествие ряженых, но он продолжал стоять как вкопанный, словно
ничего на свете не было важней, чем находиться здесь, дважды начинало моросить,
а один раз дождь припустил по-настоящему: есть же такие, кто воссылает хвалы
португальскому климату: да нет, я не говорю, что он плох, но для карнавалов не
гож. К концу дня, ближе к вечеру, когда парад уже завершался, небо очистилось,
платформы и повозки отправились своим путем туда, где ко вторнику их просушат,
подновят облезшую и смывшуюся краску, приведут в порядок гирлянды, но их
отсутствие, впрочем, не помешает ряженым продолжить веселье на улицах и
площадях, в тупиках и переулках, на пролетах лестниц совершая то, на что не
хватало духу при свете, и что в темноте совершается скорее, а обходится
дешевле, и ослабелой плоти помогает вино, ведь пепельная среда
[28]
, день
скорби и забвения, еще только послезавтра. Рикардо Рейса познабливает и чуть
лихорадит — может быть, все же простыл, пока смотрел на карнавальное шествие, а
может быть, от печали бросает его то в жар, то в холод, но будем надеяться, что
отвращение не вгонит его в горячку. К нему пристает некто ряженый и сильно
подвыпивший: в одной руке у него — здоровенный деревянный тесак, в другой —
трость, он постукивает ими друг о друга и напирает на поэта накладным брюхом:
Выходи на бой со мной! — подушку, наверно, привязал или тряпья натолкал — вот
смеху-то, чопорный господин в плаще и шляпе никак не может отделаться от этого
маскарадного пирата в треуголке, шелковом кафтане, коротких панталонах и
чулках: Выходи на бой со мной! — и ведь не даст пройти, пока на вино денег не
получит. Рикардо Рейс сунул ему несколько монет, и тот, отколов еще два-три
причудливых коленца, отстал наконец, двинулся в другую сторону в облаке
перегара, в кольце хохочущих мальчишек. А вот в тележке, призванной изобразить
колыбельку, провозят выставившего ножищи верзилу в чепчике, в слюнявчике, с
размалеванным лицом: он делает вид, что заходится ревом, а может, и правда
ревет, покуда не присасывается под громогласное одобрение зевак к рожку с
красным вином, сунутому ему в рот еще каким-то чудищем, наряженным кормилицей,
которое выскочивший из толпы мальчишка молниеносным движением ухватывает за
обширную накладную грудь — и тотчас улепетывает, мамка же хриплым басом, не
оставляющим сомнений в том, что это скорее все же папка, рявкает вслед: Куда?
Куда сбежал, сукин сын, ты вот где пощупай! — сопровождая свой призыв жестом,
достаточно красноречивым для того, чтобы близстоящие дамы и девицы, взглянув,
отвели глаза, хоть, впрочем, ничего уж такого особенного им не было
продемонстрировано: доходящее до середины икры платье на лже-кормилице дает
лишь намек на анатомическую выпуклость, за которую ухватилась он — она? —
обеими руками, так что все вполне невинно. Что ж вы хотите, это португальский
карнавал. Вот проходит человек, не подозревая, что к хлястику его пальто
английской булавкой прицеплен мочальный хвост, а на спину ему повесили
плакатик: Эта скотинa продается, но только никто почему-то не приценивается,
хотя один из шутников, возглашая: Любую кладь свезет, как пушинку, идет перед
бедолагой, а тот ничего не замечает, радуется от души окрестным забавам, не
принимает на свой счет веселье встречных, но вот почуял неладное, завел руку за
спину, отодрал бумажку, яростно порвал ее в клочья, и ведь каждый год у нас на
карнавале повторяют эту самую шутку, а мы радуемся ей, как в первый раз.
Рикардо Рейс не очень беспокоится, тая, что в плащ булавку незаметно не
воткнешь, но опасности подстерегают со всех сторон — так и ость, со второго
этажа проворно спустилась на бечевке рейка и сшибла с него шляпу, и две девицы
в окне залились визгливым хохотом, выкликая хором: На карнавале обижаться не
принято! — и очевидность этой аксиомы столь сокрушительно очевидна, что Рикардо
Рейс смиренно подбирает с мостовой выпачканную в грязи шляпу и молча идет своей
дорогой: ладно, лиссабонский карнавал мы посмотрели, в памяти его воскресили,
пора и честь знать. Слава Богу, есть дети. Их ведут за ручку и несут на руках
матери, тетушки и бабушки, они рассматривают маски и сами корчат гримасы, нет
для них большего счастья, чем казаться не тем, что есть они на самом деле — они
заполняют партер и ярусы на утренних спектаклях этого странного мира, похожего
на огромный сумасшедший дом, они держат в руках мотки серпантина, накладные усы
и бакенбарды щекочут их покрытые румянами и белилами личики, они путаются в
длинных юбках и наступают на подолы кринолинов, ноют молочные зубы, в которых
они, выпячивая подбородки, пытаются удержать трубки, нет, право, дети — лучшее,
что есть на свете, тем более, что и рифма это подтверждает. Вот они, невинные
наши ангелочки, и кто знает, по собственному ли вкусу они так вырядились или
потому что взрослые, исполняя собственную свою давнюю мечту, выбрали и взяли
напрокат костюм голландской пейзанки или крестьянина из окрестностей Лиссабона,
пирата или ковбоя, арлекина или пьеро, кучера или казака, сестры милосердия или
пастушка, укротителя или цветочницы, солдата или моряка, знатной дамы прежних
времен или феи, волка, цыгана, паяца — а потом их сфотографируют репортеры, и
завтра в газетах появятся их снимки, и кое-кто из детей, посетивших нашу
редакцию, снял маску, которую носил в дополнение к маскарадному костюму, чтоб
стать уж совсем неузнаваемым, или вот эту таинственную полумаску коломбины, и
как хорошо, что теперь можно их узнать, и бабушка может порадоваться от всей
души: Внученька моя, как хорошо вышла! — и потом ножницами любовно вырезать
фотографию, спрятать ее к другим милым сердцу реликвиям в зеленую шкатулку
вроде той, что выскользнула из рук дамы на пароходных сходнях, это мы сейчас
смеемся, а придет день — поплакать захочется. Уже вечер, и Рикардо Рейс еле
волочит ноги то ли от усталости, то ли от печали, то ли в самом деле ему
нездоровится, внезапный озноб пробегает по спине, он взял бы такси, но ведь
отель совсем близко. Через десять минут уже лягу в постель, ужинать не стану,
пробормотал он — и в этот самый миг со стороны площади Кармо выходит похоронная
процессия: плакальщицы — все это переряженные мужчины — и четверо носильщиков,
которые тащат на плечах гроб, а в нем лежит изображающий покойника человек —
челюсти, как полагается, подвязаны, руки сложены на груди — воспользовались,
стало быть, тем, что дождь перестал и выперлись на улицу: Ах, муженек мой, на
кого ж ты меня покинул, голосит фальцетом образина в траурной мантилье, и
другие вторят ему, изображая осиротевших четей, а третьи тянут руки: Подайте,
похоронить не на что, три дня как помер, уже пованивает — чистая правда, потому
что кто-то разбил о мостовую пузырьки с аммиаком, хоть, конечно, запах трупного
разложения не похож на запах тухлых яиц, но это было под рукой, тем и
воспользовались. Рикардо Рейс сунул несколько монет, хорошо, что нашлась в
кармане мелочь, и собирался уж продолжить путь вверх по Шиадо, как вдруг
заметил фигуру, выделявшуюся среди прочих, а может и наоборот — лучше и
естественней всех прочих вписывающуюся в обстановку похорон, пусть и шутейных.
Фигура облачена в черное трико, на котором белым был намалеван весь
человеческий костяк — нот до чего доходит любовь к маскарадам. Вновь пробрала
Рикардо Рейса дрожь, но на этот раз не-беспричинно, ибо он вспомнил слова
Фернандо Пeccoa, а вдруг это он, но тотчас пробормотал: Что за бред, никогда он
не сделает такого, а если бы даже и сделал, то не присоединился бы к этим
бездельникам, а вот стать перед зеркалом с него сталось бы, может быть, хоть в
таком наряде он бы увидел свое отражение. Вслух или про себя произнося эти
слова, он сделал несколько шагов вперед, всматриваясь — да, по росту и сложению
чем не Фернандо Пессоа, разве что стройней, но это следует отнести на счет
черного одеяния. Ряженый окинул его быстрым взглядом и бросился догонять кортеж.
Рикардо Рейс пошел следом, увидел, как ют поднимается по Калсада-до-Сакраменто
— жуткое зрелище: было уже почти совсем темно, и потому виднелись лишь белые
кости, казалось, что их намалевали фосфоресцирующей краской, и фигура,
удаляясь, оставляет в воздухе светящийся след. Пересек Ларго-до-Кармо, свернул,
чуть не бегом, на темную и пустынную улицу Оливейра, но Рикардо Рейс отчетливо
различал, как впереди, не слишком удаляясь, но и не давая к себе приблизиться,
движется скелет — точно такой стоял в аудитории медицинского факультета, все
кости налицо: большая и малая берцовые, пяточная, бедренная, подвздошная,
позвоночный столб, грудина и ребра, лопатки, похожие на недоразвитые крылья,
шейные, поддерживающие бледно-лунный череп. Встречные кричали: Смерть! Эй, ты,
чучело! — но ряженый не отвечал, даже не поворачивал в их сторону головы, шел,
не сворачивая, скорым шагом, поднялся, прыгая через две ступеньки — экой,
право, шустрый — по Герцогской Лестнице, да не может он быть Фернандо Пессоа:
тот, несмотря на свое британское воспитание, всегда был чужд атлетических
забав, способствующих развитию мускулатуры. По вине своих наставников-иезуитов
таков, впрочем, и Рикардо Рейс, и потому он отстает, но вот скелет остановился
на самом верху, обернулся, словно поджидая, потом пересек площадь, свернул в
переулок, куда же это он меня тащит? а я-то зачем за ним тащусь, и в первый раз
усомнился он, что догоняет мужчину, может быть, это женщина, или не мужчина и
не женщина, а всего лишь смерть. Да нет, мужчина, понял он, увидев, как тот
зашел в таверну, где был встречен криками и рукоплесканиями: Вот это вырядился,
смертью нарядился! — принял протянутый ему у стойки стакан вина и, запрокидывая
голову, выпил его одним духом, нет, это не женщина, у него плоская грудь. Ряженый,
не задерживаясь, вышел из таверны, и Рикардо Рейсу некуда было деваться, негде
спрятаться, он отпрянул и побежал, но тот догнал его на углу, и тогда стали
видны настоящие зубы, и десны, блестящие от настоящей слюны, и голос был не
мужской, а женский, или где-то посередине между мужским и женским: Ты зачем,
буржуй, за мной увязался, а? ты что, педераст, или на тот свет торопишься? Ни
то, ни другое, я вас принял за моего друга, но теперь по голосу понял, что
обознался. А кто тебе сказал, что это и есть мой настоящий голос? — а он и
впрямь звучал теперь совсем иначе, и когда Рикардо Рейс сказал: Извините,
словно бы голос Фернандо Пессоа ответил: Ладно, сгинь, гнида, и ряженый
повернулся и исчез во тьме. Как говорили те девицы, сбившие с него шляпу: На
карнавале обижаться не принято. Снова пошел дождь.
