* * *
Он провел скверную, почти бессонную ночь. Прежде чем устало
улечься в постель, Рикардо Рейс принял две таблетки аспирина, сунул под мышку
градусник — тридцать восемь с чем-то, как и следовало ожидать, грипп, вероятно,
начинается. Он заснул и проснулся, успев увидеть во сне какие-то огромные,
залитые солнцем равнины, излучины рек меж деревьев, корабли, величаво идущие
вверх или вниз по течению, увидел, и как он сам плывет на тех и на других,
делясь и множась и самому себе маша то ли на прощанье, то ли наоборот — в
радостном предвкушении встречи, а потом корабли вплыли в озеро или в широкое
устье и застыли без руля и без ветрил в тихой недвижной воде, сколько их там —
десять? двадцать? — да сколько бы ни было, они рядом друг с другом, на
расстоянии голосовой связи, но моряки никак не могут договориться, поскольку
говорят все разом и одни и те же слова произносят в одной и той же
последовательности, потому и не слышат друг друга, корабли же в этот самый миг
начинают погружаться, и хор голосов звучит все тише, и во сне пытается Рикардо
Рейс разобрать и запомнить последние слова, ему даже показалось, что он сумел
это сделать, но вот последний корабль скрывается под водой, и булькают в ней
пузыри отдельных слогов, это из тонущих слов выходит, поднимается на
поверхность воздух, и смысл постичь нельзя — нс прощание, не обещание, не
завещание — да и некому их слушать. В полусне-полуяви, просыпаясь и засыпая
вновь, спорил Рикардо Рейс сам с собой, Фернандо Пессоа ли нарядился на
маскарад Смертью: сначала решил, что это был он, а потом отринул это формально
логичное предположение во имя другой, более глубокой, как кажется ему, логики,
и надо бы не забыть при новой встрече спросить его, да вот только скажет ли он
правду или ответит: Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мне
в нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойник
серьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдет
приличия и презирает абсолютную наготу скелета, а этот свет посещает либо в том
самом костюмчике, в который его обря-цили, либо, если хочет кого-нибудь
напугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что и, человек
приличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого не
позволил. Да нет, его спрашивать бессмысленно, пробормотал Рикардо Рейс. Он
включил свет, открыл «The God of the labyrinth», прочел полторы страницы,
понял, что речь идет о партии в шахматы, но не успел уяснить себе, играют там
или разговаривают, потому что буквы стали расплываться перед глазами, и он
выпустил из рук книгу, и, оказавшись теперь у окна своего дома в
Рио-де-Жанейро, увидел вдали самолеты, бомбящие Урку и Прайа-Вермелья, увидел
огромные клубы черного дыма, но не услышал ни звука — может, оглох или с
рождения лишен был слуха и, следовательно, — возможности вообразить, добавив
звуковой ряд к зрительным ощущениям, грохот разрывов, беспорядочную трескотню
выстрелов, стоны раненых, если, конечно, на таком расстоянии вообще можно
что-либо услышать. Он проснулся мокрый от пота, отель был погружен в ночное
безмолвие, спали все его постояльцы, и даже испанские беженцы, если внезапно
разбудить их и спросить: Ты где? — ответили бы, обманувшись удобством постели:
В Мадриде или: В Касересе, и где-то под крышей спит, может быть, Лидия, которая
теперь уже не всякую ночь, таясь и вздрагивая от малейшего шороха, спускается к
нему в номер, теперь они уже уславливаются о встрече, возбуждение
первоначальных свиданий уже улеглось, что ж, это вполне естественно, время,
отпущенное страсти, истекает быстрее всего, и даже в таких вот неравноправных
связях вполне уместно жгучее слово «страсть», а, кроме того, береженого бог
бережет, нечего, как говорится, афишировать, вдруг их все-таки подозревают,
начнутся сплетни, хотя, может быть, Пимента не пошел дальше своего
многозначительно-лукавого намека, а, может быть, дело и вовсе не в этом — не
исключены другие, не менее веские причины биологического, так сказать, свойства
для того, чтобы она сегодня не пришла: помешало ей, если выразиться библейским
языком, обычное у женщин, а по-нынешнему говоря, — месячные. Рикардо Рейс снова
проснулся, опущенные жалюзи, стекла, шторы отцеживали и фильтровали проникавший
в номер холодный, мутно-пепельный, принадлежащий еще скорее ночи, чем дню,
свет, который обрисовывал полузадернутые гардины, покрывал полировку стола и
шкафа легчайшей акварельной краской, и оледенелая комната просыпалась,
оттаивала, делаясь похожей на монохромный пейзаж, хорошо животным, умеющим
впадать в спячку, этим благоразумным сибаритам — до известной степени можно
счесть, что они, пусть и бессознательно, властны над собственной жизнью, покуда
они спят, никто не разнесет весть о том, что они умерли. Рикардо Рейс во второй
раз измерил температуру — жар не спадал — закашлялся, и день, так долго
медливший со своим появлением, вдруг настал, открылся, словно толчком
распахнутая дверь, приглушенное бормотание пробуждающегося отеля слилось с
шумом на улице: понедельник, второй день карнавала, а вот любопытно, в какой комнате
или могиле просыпается или все еще спит давешний скелет, он, вероятно, и
раздеваться не стал, улегся в постель в чем был, в чем бродил по улицам, а спит
он, бедняга, тоже один, будь у него жена, она бы с воплем отпрянула, если бы
под простыней обхватила ее костяная рука — что ж с того, что это рука любимого
супруга? Надо встать, подумал Рикардо Рейс, нельзя валяться целый день в
постели, от гриппа или от простуды не умирают и особенно не лечатся, он опять
задремал и открыл глаза: Надо встать, он хотел умыться, побриться, потому что
терпеть не мог вылезающую за ночь седую щетину, но оказалось, прошло больше
времени, чем он предполагал, не поглядев на часы, и вот раздался стук в дверь.
Лидия, завтрак. Он поднялся, еще не стряхнув с себя сонной одури, набросил на
плечи халат, ловя ногой то и дело сваливающийся шлепанец, пошел к двери. Лидия,
привыкшая видеть его по утрам выбритым, умытым, причесанным, подумала сначала,
что он, загуляв вчера, вернулся заполночь, и спросила: Может быть, мне прийти
попозже? — а он, ковыляя к кровати, вдруг так захотел, чтобы за ним
поухаживали, чтоб потетешкали, как маленького, что ответил: Я заболел, хотя не
об этом его спрашивала Лидия, поставившая поднос, подошедшая к кровати,
движением простым и естественным положившая ему руку на лоб: Да у вас жар, ему
ли этого не знать, доктор все же, но услышав эти слова, произнесенные другим
человеком, он ощутил жалость к себе, накрыл своей рукой руку Лидии у себя на
лбу, о, если бы всего две слезы, он сумел бы удержать их, как удерживает эту
огрубевшую от работы, жесткую, чуть ли не корявую руку, так непохожую на
лилейные длани Хлои, Нееры и другой Лидии, столь отличную от веретенообразных
пальцев, выхоленных ногтей, нежных ладоней Марсенды, нет, речь, разумеется, о
ее здоровой руке, поскольку левая — это предвестие смерти. Должно быть, грипп,
но я все же сейчас встану, Что вы, нельзя, продует, еще пуще расхвораетесь,
воспаление легких схватите, Кто из нас врач, Лидия, я или ты, ничего страшного,
не тот случай, чтобы лежать пластом, вот только нужно купить мне два-три
лекарства, Как скажете, сеньор доктор, я могу сбегать в аптеку или Пименту
послать, но все равно вставать вам нельзя, покушайте, пока не остыло, я вам
помогу, а потом проветрю в номере, и с такими вот приговорами — окончательными
и обжалованию не подлежащими — Лидия мягко усадила Рикардо Рейса в кровати,
подперла подушками, принесла поднос, налила молока в кофе, положила сахару,
разломила ломтик поджаренного хлеба, помазала его джемом, и при этом вся
разрумянилась, рассиялась глазами — то ли от радости, ибо женщине доставляет
радость созерцать любимого мужчину, пусть даже простертого на одре болезни, то
ли от того, что прониклась тревогой и беспокойством столь полно, что ей
передался его жар: вот видите, это уже известный нам феномен, когда различные
причины порождают один и тот же эффект. Рикардо Рейс, не противясь, принимал ее
хлопоты, позволял окружить себя вниманием, ощущая быстрые порхающие
прикосновения, которыми она словно умащала его благовониями — ну не соборовала
же, в самом деле? — и незримое миро умиротворило его до такой степени, что,
выпив кофе с молоком, он почувствовал блаженную сонливость: Там, в шкафу
справа, в глубине черный саквояж, подай мне его, спасибо, а из саквояжа достал
рецептурный блокнот с напечатанным в верху каждого листка «Рикардо Рейс,
внутренние болезни, улица Оувидор, Рио-де-Жанейро» — и даже не подозревал он,
как далеко от того места, где когда-то были оторваны первые листочки, придется
отрывать последние: такова она, жизнь, текучая и тягучая, мишенная всякой
определенности. Он написал несколько строчек: Сама в аптеку не ходи, передай
рецепт сеньору Сальвадору, пусть он решает, кого послать, и Лидия вышла с
подносом и рецептом, но перед этим поцеловала его в лоб, отважилась, да как она
смеет, нет, вы только подумайте, что нынче стала позволять себе гостиничная
прислуга, но, может быть, у нее есть на это право: первое высказывание более
чем естественно, второе — менее, и Рикардо Рейс, слабо улыбнувшись,
неопределенно пошевелил пальцами, показал, что озяб и хочет под одеяло, залез и
повернулся лицом к стене. Он сразу же заснул, и ему было все равно, в каком
виде — растрепанные полуседые волосы, отросшая щетина, землистое, влажное от
ночной лихорадки лицо — он пребывает. Человек имеет право поболеть и даже
чем-то более серьезным, нежели грипп, имеет он право и на миг счастья: какого
угодно, пусть хотя бы — почувствовать себя необитаемым островом, который
облетает птица, даже если залетела она сюда случайно, ветер занес, а
переменится — унесет прочь.
