Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, как
из водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи —
нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо о
достоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь не
могли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себя
небесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел к
стойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, но
из-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое к
тому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интересно
бы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж не
ждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому Господу
Богу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу,
подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. Но
Рикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этом
бормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляя
за собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая то
сломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо в
противном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах и
сельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 —
и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда,
все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачем
тягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себе
новоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю и
осведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды или
недостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, но
не беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал из
Бразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о таком
спрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно,
а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя у
него такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовали
правила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку,
однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежней
внимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностные
официантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая к
другим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при виде
Рикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какой
аромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того,
после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теория
классификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секунду
мы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, по
мнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, сила
заблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз.
Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшим
три дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа,
укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейс
относительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столов
или будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходы
сорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистской
пропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну,
теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственной
безопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить черты
человека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинце
левой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана,
круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах,
но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромно
возникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь
«Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткого
обзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольную
улыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсо
пересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур»,
где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар —
энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительности
страна обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости.
Así lo necesitamos
[33]
, замечает дон Камило и, подняв бокал красного
вина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном,
проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в память
славного дела при Алжубарроте
[34]
, да славится оно в веках — чувством
национальной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или в
крайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было на
улице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадору
недостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист,
из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своего
знакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения эти
будут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения,
то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется со
всевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишировать
свои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутации
нашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы».
Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверх
того, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно было
бы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцога
Альбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли об
этом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторил
поклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, по
дороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того в
предвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и стал
подниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо —
Коимбра, до востребования, Марсенде.
За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и
густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его,
Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по
Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая
кривая, на ветру, летящем прочь
[35]
, будто закусивший удила, во весь опор
несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но
лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной
темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову,
приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность —
безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас —
бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими
мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет
пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже
полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и
вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение
употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не
признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная
сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди,
повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце
концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в
действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как
раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и
недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и
рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая
государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным
перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов,
обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной
фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая
моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да,
разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он
сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще
глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил
ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем
ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того
и дано нам оно, для того и сохраняем мы его. Вот он и начал просто: Марсенда,
памятуя о вашей просьбе и о своем обещании, хочу вам сообщить, но, написав это,
остановился, подумал немного и продолжал, сообщая новости, а о том, как он это
делал, уже было сказано выше: подгонял и приноравливал, сводил части в единое
целое, заполнял пустоты, а если не писал правды, тем более — всей правды, то и
не лгал, ибо самое главное — сделать так, чтобы счастливы были пишущий и
читающий, чтобы узнали они себя и друг друга в представленном и принятом
образе, который, сколь бы идеален ни был, будет единственным — помните, во
время визита в известное учреждение он не подписывал никакого протокола,
подтверждающего истинность своих слов, ведь это, как соизволил объяснить человек
за столом, был не допрос, а всего лишь беседа. Да, конечно, за спиной у него
торчал Виктор, вот и свидетель, но ведь он и сейчас-то не все помнит, а завтра
еще больше забудет, поскольку есть у него и другие дела, причем поважнее. Если
когда-нибудь придется рассказывать эту историю, у нас не будет иных
свидетельств, кроме письма Рикардо Рейса, если оно к тому времени не
затеряется, что вполне вероятно, поскольку некоторые бумаги лучше бы не
хранить. Иные источники, буде сыщутся таковые, будут недостоверны, хоть и
правдоподобны, то есть станут апокрифами — и они, разумеется, будут
противоречить друг другу и истинным фактам, нам, впрочем, неведомым, и, как
знать, не придется ли за неимением лучшего взять да и выдумать эту истину,
измыслить диалог между Виктором и младшим следователем, диалог, происходящий в
ветреное и дождливое утро — природа сострадает — диалог, где от первого до
последнего слова все будет правдой и все — ложью. Рикардо Рейс завершил свое
письмо изъявлением совершенного почтения, искренними пожеланиями крепкого
здоровья — простим стилистические банальности — и в постскриптуме после
краткого колебания уведомил Марсенду о том, что в свой следующий приезд в
Лиссабон она, может статься, не застанет его на прежнем месте, поскольку жизнь
в отеле приелась ему, а он желает обзавестись собственным жильем, начать
практику: пришла пора узнать, насколько успешно смогу я оборвать все свои новые
корни, и слова «все свои» он собрался было подчеркнуть, но передумал и оставил
как есть, то есть во всей их прозрачной двусмысленности, если же я в самом деле
съеду из «Брагансы», то непременно напишу вам об этом в Коимбру, до
востребования. Он перечел, сложил и запечатал письмо, потом спрятал между книг
с намерением завтра его отнести на почту, ну, не сегодня же, сегодня бог знает
что творится на дворе, блажен, у кого есть кров, пусть даже это — отель
«Браганса». Он подошел к окну, отдернул створку штор, но почти ничего не увидел
и даже не потому, что дождь стоял отвесной стеной, клубился водяным облаком —
нет, просто стекло запотело, и тогда Рикардо Рейс под защитой жалюзи открыл
окно: Каиш-до-Содре была уже затоплена, и островком высился над водой табачный
киоск: с этой пристани мир пустился в плавание. На другой стороне улицы, в
дверях таверны стояли двое: они уже выпили и теперь не спеша, с расстановкой
сворачивали свои толстые самокрутки, обсуждая тем временем бог знает какие
метафизические предметы — вот хоть этот ливень, который наружу не пускает и
жить не дает, через минуту они скроются в полутьме таверны, скрасят ожидание,
пропустив еще по стакану. Еще один человек в черном, с непокрытой головой,
высунулся наружу, изучающе взглянул на небесную твердь, обратившуюся в хлябь, и
тоже исчез — наверно, подошел к стойке, сказал: Плесни-ка, и кабатчик поймет
без объяснений, исполнит просьбу. Рикардо Рейс затворил окно, погасил свет,
прилег на диван, прикрыв одеялом колени, слушая невнятно-монотонный шум дождя.
Он не спал, несмотря на усталость, глаза его были открыты, и весь он, точно
шелковичный червь — своим коконом, был спеленат полутьмой. Ты один, никто не
узнает, промолчи и притворись, пробормотал он слова, написанные когда-то, и
брезгливо укорил их за то, что они не в силах изъяснить ни одиночества, ни
молчания, ни притворства, а могут лишь назвать его по имени, ибо они, слова,
суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, это
несравненно больше, нежели суметь сказать об этом и это услышать.
