Жизнь наша полна контрастов. В те дни, когда разнеслась
весть об аресте Луиса Карлоса Престеса
[36]
— будем надеяться, что Рикардо
Рейса не станут больше тягать в известное ведомство, выспрашивать, не знал ли
он его в бытность свою в Бразилии хотя бы в качестве пациента — в те дни, когда
Германия денонсировала локарнский пакт и оккупировала Рейнскую область, то есть
иными словами — как ни болела, а померла, в те дни, когда в Санта-Кларе
состоялось торжественное открытие водоразборной колонки, прошедшее при большом
стечении и неистовом ликовании публики, до сей поры вынужденной набирать воду
из пожарных гидрантов, и славный вышел праздник: под гром рукоплесканий и
раскаты протяжного «ура!» двое невинных детишек — мальчик и девочка — наполнили
два кувшина водой, б-благородный народ, б-бессмертный народ, в те дни, когда
прибыл в Лиссабон знаменитый румын по имени Маноилеску, заявивший по приезде: В
пределы вашей страны меня привела новая идеология, распространяющаяся в ней в
настоящее время и вселившая в мою душу одновременно уважение ученика и
священный восторг верующего, в те дни, когда Черчилль в своей речи назвал
Германию единственной в Европе страной, которая не опасается войны, в те дни,
когда была объявлена вне закона и распущена партия под названием «Испанская
Фаланга» и арестован ее руководитель Хосе Антонио Примо де Ривера, в те дни,
когда вышел в свет «Феномен отчаяния» Кьеркегора, в те, наконец, дни, когда
состоялась в «Тиволи» премьера фильма «Бозамбо», где демонстрировались
достойные всяческих похвал усилия белого человека по вытравлению из диких
народов ужасного духа воинственности, так вот, в эти самые дни Рикардо Рейс
ничем, кроме поисков прибежища и обиталища, не занимался. Он уже близок к
отчаянию и без прежнего жара листает страницы газет, сообщающие совсем не то,
что ему надо — о кончине Венизелоса, о том, что, по словам морского министра
Ортинса де Бетанкура, интернационалист не может быть военным да и вообще
португальцем, о вчерашнем дожде, о том, что в Испании нарастает красная волна,
о том, что за семь с половиной эскудо можно приобрести «Письма португальской монахини»
[37]
, а вот где найти дом, который бы его устроил, — ни слова. Несмотря на
благожелательность Сальвадора, атмосфера в «Брагансе» такая, что дышать
решительно нечем, стало быть, надо съезжать, тем более, что, покинув отель, он
не потеряет Лидию, она ему это обещала, гарантировав тем самым удовлетворение
известных потребностей. О Фернандо Пессоа он почти не вспоминает, и образ его
не то чтобы изгладился, а скорее — выцвел и потускнел, как портрет на ярком
свету, как матерчатые цветы на погребальном венке, блекнущие день ото дня, он
ведь сам сказал тогда: Девять месяцев, да, пожалуй, и это — много. Фернандо
Пессоа не появляется больше — по прихоти ли, из-за дурного расположения духа, с
досады или же потому, что ему, покойнику, надо выполнять обязанности,
налагаемые этим статусом, впрочем, это всего лишь предположение — что дано нам
знать о потусторонней жизни, а Рикардо Рейс, который имел возможность
порасспросить об этом, шансом своим не воспользовался, даже и не вспомнил, ибо
все мы — живые, жестокосердые себялюбцы, черствые эгоисты. Проходят монотонные
пепельно-серые дни, прогнозы сулят наводнения в провинции Рибатежо, гибельные
разливы рек, уносящие на стремнину скотину и живность, рушащие дома и
втаптывающие их в грязь, на которой некогда были они возведены, затопляющие
посевы, оставляющие над неимоверным пространством воды, покрывшей поля, лишь
круглые кроны плакучих ив, всклокоченные макушки ясеней и черных тополей, а на
верхних ветвях, словно для того, чтобы потом, когда спадет вода, всякий, не веря
своим глазам, мог сказать: Вон докуда доходило, застрянут высохшие травинки.
Рикардо Рейс не принадлежащий к числу жертв или очевидцев этих катастроф,
читает газеты, разглядывает фотографии под заголовком «Образы трагедии», и ему
трудно поверить в терпеливую жестокость высших сил — ведь в их распоряжении
столько способов отправить нас на тот свет, а они со сладострастием избирают
огонь и железо или эту вот прорву воды. Да, не обладай мы даром читать в душах
человеческих, то, глядя на этого господина, так уютно расположившегося с
газетой на диване в согретой калорифером гостиной, нипочем бы не поверили,
каким горестным размышлениям он предается, как сочувствует несчастью ближнего —
куда уж ближе: всего пятьдесят, ну, от силы восемьдесят километров отсюда — какую
печальную думает он думу о жестокости небес и о равнодушии богов, ибо все это
одно, абсолютно одно и то же — покуда я слушаю, как Сальвадор посылает Пименту
в табачную лавочку за испанскими газетами, покуда различаю на лестнице шаги
Лидии, — я узнаю их уже издали — поднимающейся на второй этаж, и все это
отвлекает меня, но вот я вновь берусь за объявления, чтению коих предаюсь в
последнее время как одержимый, вот раздел «Сдается в аренду», и я незаметно
вожу по строчкам указательным пальцем, незаметно — чтобы Сальвадор не заметил и
не заподозрил чего-нибудь, и вдруг натыкаюсь на: Санта-Катарина, полностью
обставленная квартира, стоимость амортизации мебели включена в арендную плату,
и перед глазами у меня четко, как на фотоснимках, запечатлевших разрушительный
паводок, возникает этот самый дом, да, в тот вечер, когда я виделся с
Марсендой, там на втором этаже висело какое-то объявление, как же я могу
позабыть, сейчас же туда пойду, тихо, тихо, без суеты и спешки, это будет
вполне естественно — дочитал «Диарио де Нотисиас», аккуратно сложу ее, какой ее
взял, такой и оставлю, я не из тех нерях, что бросают на столе развернутую
газету, и теперь поднимаюсь на ноги, говорю Сальвадору: Пройдусь немного, дождь
вроде унялся, а какое бы не слишком банальное объяснение представить, если
потребуют? — и, обдумывая все это, понимает Рикардо Рейс, что как-то странно
сложились у него отношения с отелем «Браганса» или с Сальвадором, что попал он
почему-то в зависимость от них, и вновь чувствует себя воспитанником иезуитского
коллежа, преступающим правила, нарушающим дисциплину лишь по той единственной
причине, что существуют правила и дисциплина — да нет, пожалуй, даже хуже,
потому что сейчас у него не хватает смелости сказать: Вот что, любезный, я иду
смотреть квартиру, подойдет — перееду из вашего отеля, осточертели мне и вы, и
Пимента, да и все вообще, разумеется, кроме Лидии, которая заслуживает иной
участи. Ничего подобного он не сказал, а сказал, словно прощенья просил: До
свиданья — а смелость, заметим, проявляется не только на поле битвы или при
виде ножа, готового пропороть твое сжавшееся нутро: у иных людей там, где
полагается быть смелости, дрожит нечто студенистое, но они, впрочем, в этом не
виноваты, такими уж уродились.
Через несколько минут Рикардо Рейс был на
Алто-де-Санта-Катарина. Двое стариков сидели па той же скамейке, что и в
прошлый раз, смотрели на реку, при звуке шагов они обернулись, и один сказал
другому: Вон тот самый, что был здесь три недели назад, и ему не понадобилось
добавлять подробности, потому что второй тоже припомнил: Ну да, с барышней, и,
хотя великое множество других мужчин и женщин приходило сюда или проходило
мимо, старики, однако, знают, что говорят, ошибочно суждение, будто в старости
память слабеет, и лишь давние события остаются в ней, постепенно всплывая, как
листва — на поверхность спадающей высокой воды, нет, бывает в старости память
ужасная, память о последних днях, запечатлевшая самый конечный образ мира,
самый крайний миг бытия: Вот как все было, когда я ушел, и, ей-богу, не знаю,
останется ли это таким, говорят старики, оказавшись на другом берегу, те же
слова произнесут и эти двое, хотя для них сегодняшние впечатления — еще не
последние. Бумажка на дверях сдававшегося в наем дома сообщала, что желающие
осмотреть помещение благоволят обращаться к поверенному и указывался адрес,
время еще было, и Рикардо Рейс, сбежав на Кальярис, взял такси, приехал на
Байшу и вскоре вернулся в сопровождении тучного человека: Да, сеньор, ключи у
меня, они поднялись наверх, вот, смотрите, просторная, вместительная, для
многочисленного семейства, мебель красного дерева, широкая кровать, высокий
шкаф, столовый гарнитур целиком, сами видите — буфет, поставец, для посуды или
белье хранить, это уж кто как хочет, стол обеденный, а вот это кабинет, обставленный
витым и будто дрожащим черным деревом, письменный стол в углу был наподобие
бильярдного затянут зеленым сукном, кухня, ванная, примитивная, но приемлемая,
плохо было то, что вся мебель была пустой и голой — ни тарелки, ни салфетки, ни
простынки. Здесь раньше жила дама уже сильно в годах, вдова, теперь переехала к
детям и все вывезла, дом сдается с одной только мебелью. Рикардо Рейс подошел к
не завешенному шторой окну, увидел пальмы, Адамастора, стариков на скамейке, а
чуть подальше — мутную от глины воду реки, военные корабли, развернутые носом к
берегу, потому что неизвестно, будет ли вода спадать или подниматься, но мы-то,
если задержимся здесь, это узнаем: И сколько же вы хотите? и уже меньше чем
через полчаса умеренного торга соглашение было достигнуто, толстяк убедился,
что имеет дело с человеком порядочным и основательным: Завтра вам придется
наведаться ко мне в контору, мы подпишем договор аренды, и, глядите, сеньор
доктор, ключ отдаю вам, вы теперь здесь хозяин. Рикардо Рейс поблагодарил, спросил,
может ли он оставить задаток, и толстяк тотчас выдал ему временную расписку —
присел к письменному столу, вытащил вечную ручку, украшенную золотыми
стилизованными листочками и веточками, и в тишине некоторое время слышались
только скрип пера по бумаге да тяжелое, с астматическим присвистом дыхание
толстяка: Вот, извольте, нет-нет, пожалуйста, не беспокойтесь, я возьму такси,
я же понимаю, что вам хочется побыть здесь еще, прочувствовать новое жилье,
освоиться, так сказать, в своих владениях, это в порядке вещей, человек любит
дом, та дама, что жила здесь прежде, так плакала, бедняжка, когда переезжала,
никто не мог ее утешить, да что ж поделаешь, так жизнь складывается — вдовство,
болезни, что должно быть, то и должно быть, и, значит, завтра я вас жду.
Оставшись один, Рикардо Рейс с ключом в руке еще раз прошелся по комнатам — он
ни о чем не думал, а только смотрел, а потом остановился у окна: корабли,
развернувшись по течению, стояли теперь параллельно берегу, безобманный признак
того, что начался отлив. Старики, как и прежде, сидели на скамейке.
