Рикардо Рейс принимает все эти полезные советы к сведению,
мотает на ус, не в пример правительству, которое упрямо пялит глаза лишь на то,
что можно вычитать между строк, теряя непреложность в погоне за мнимостью. Если
погода хорошая — он выходит из дому, остающегося мрачноватым, несмотря на все
заботы и старания Лидии, читает при ярком свете дня газеты, присев на солнышке,
под охранительной сенью Адамастора: теперь окончательно ясно, что Луис де
Камоэнс сильно преувеличил, живописуя его нахмуренное чело, неопрятную бороду,
запавшие глаза — ничего зловещего или пугающего нет в его облике, это
гигантское чудовище терзается лишь любовными муками, плевать оно хотело, минуют
португальцы вверенный его попечению мыс или нет. Поглядывая на сверкающую гладь
реки, Рикардо Рейс вспоминает старинный народный стишок: Выйду, гляну из окошка
— в речке прыгает кефаль, и, может быть, волны посверкивают и блистают от рыбы,
прыгающей, кувыркающейся, опьяненной светом, нет, верно сказано, что прекрасно
любое тело, медленно или проворно выходящее из воды, стекающей по нему струями
— вот как Лидия тогда, доступная осязанию, или как эти рыбы сейчас, невидимые
глазу. Чуть поодаль разговаривают двое стариков, дожидаясь, когда Рикардо Рейс
дочитает газету и перед уходом оставит ее по обыкновению на скамейке: они
каждый день выходят из дому в надежде, что этот господин появится в сквере,
жизнь есть несякнущий кладезь неожиданностей, дожили мы до таких лет, когда
только и можем смотреть на корабли на реке, и вот внезапно облагодетельствованы
свежей газеткой, а иногда — если погода хорошая — подарки эти получаем
несколько дней подряд. Когда-нибудь Рикардо Рейс заметит томление стариков,
увидит, как один из них ковыляет, прихрамывая, на дрожащих ногах по направлению
к скамейке, с которой он только что встал, и совершит милосердный поступок,
протянув ему из собственных рук и с присовокуплением должных слов газету,
которую тот, разумеется, примет, хоть и не без досады, поскольку одалживаться
не любит. А пока, удобно откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, чувствуя
легкий солнечный жар на полузакрытых веках, Рикардо Рейс получает новости со
всего бескрайнего мира, обогащается знанием и постижением того, что Муссолини
объявил о скором и полном уничтожении эфиопской армии, а Россия направила
португальским беженцам, укрывшимся в Испании, крупную партию оружия и
боеприпасов, предназначенную для установления в Пиренеях Союза Советских
Иберийских Независимых Республик, а Лумбралес счел, что Португалия благодаря
многим поколениям ее героев и святых стала истинным творением Божьим, а
вестовое судно первого класса «Афонсо де Албукерке» вышло из лиссабонской
гавани, взяв курс на Лейшоэнс, чтобы принять участие в рабочем празднике,
имеющем быть в этом городке, узнал также и о том, что следует перевести часы на
час назад, а в Мадриде началась всеобщая забастовка, а сегодня выйдет очередной
номер газеты «Преступление», что в озере Лох-Несс снова было замечено
пресловутое чудовище, что скончался Отторино Респиги
[44]
, автор «Фонтанов
Рима», как славно, что мир способен удовлетворить любой вкус — эта мысль
принадлежит Рикардо Рейсу, который не может столь же одобрительно отозваться о
том, что читает: у него, как и у всякого, имеются свои пристрастия и
предпочтения, однако газетные новости отбору не подлежат — лопай, что дают. Да,
совсем в другом положении пребывает тот американский старец, который каждое
утро получает свежий номер «Нью-Йорк Таймс», любимой своей газеты, питающей
такое уважение к давнему своему подписчику, к девяноста семи веснам у него за
плечами, к не слишком крепкому по этой причине здоровью и к обретенному им
праву на спокойствие под конец жизни — что ежедневно готовит и печатает для
него тиражом в один экземпляр специальный выпуск газеты, сфальсифицированной от
первого до последнего слова, заполненной исключительно отрадными новостями и
лучезарными статьями, призванными оградить бедного старика от кошмаров, уже
случившихся в мире, ныне творящихся и еще только ожидаемых: и на убедительных
примерах доказывает газета, что экономический кризис резко пошел на спад, что
безработица исчезла, и в России коммунизм эволюционирует в сторону капитализма,
дрогнули и сдались большевики перед самоочевидными достоинствами американской
системы. Да, именно эти приятные новости читают Джону Д. Рокфеллеру за
завтраком, а потом, отослав секретаря, смакует он их собственными утомленными
глазами, наслаждаясь жизнеутверждающими абзацами: наконец-то в мире воцарилась
гармония, война, даже если и разразится, будет полезна и выгодна, дивиденды
солидны, прибыль гарантирована, жить ему, вероятно, не очень долго, но свой
смертный час он встретит как праведник, так что «Нью-Йорк Таймс» может
по-прежнему ежедневно печатать для него в единственном экземпляре счастье, и
будет он единственным обитателем нашей планеты, обладающим счастьем строго
личным и передаче не подлежащим, всем остальным придется довольствоваться
остатками. Рикардо Рейс, слегка ошеломленный тем, что только что узнал,
опускает на колени португальскую газету, пытается представить себе, как дряхлый
Джон Д. дрожащими иссохшими руками листает волшебные страницы, ни на миг не
засомневавшись, а не ложь ли это от первого до последнего слова, и вот уже
расходится тысячеустая молва по миру, передается телеграфными агентствами с
континента на континент, попадает в редакцию «Нью-Йорк Таймс», однако ее
сотрудникам строго-настрого приказано скрывать скверные новости, беспощадно
выбрасывать их из экземпляра, предназначенного для Джона Д., который в отличие
от обманутого мужа, все узнающего последним, вообще никогда ничего не узнает,
вы подумайте, такой богатый, такой могущественный человек — и вот дает себя
провести и обмануть, позволяет учинить над собой этакое двойное издевательство:
ведь мало того, что мы знаем, что под видом известий ему подсовывают брехню,
знаем мы также, что он никогда не узнает, что мы это знаем. Старики, делая вид,
будто заняты неторопливым разговором, косятся в сторону Рикардо Рейса в
ожидании своего собственного «Нью-Йорк Таймс», на завтрак у них сегодня был
ломоть черствого хлеба и кружка ячменного кофе, зато скверные новости
гарантированы, поскольку у них появился замечательный сосед — богач, который
просто бросает прочитанную газетку на садовой скамейке. Рикардо Рейс поднялся,
сделал знак старикам, а те воскликнули: Ах, спасибо, сеньор доктор! — и вот
приземистый толстяк приближается с улыбкой на устах, берет, словно серебряный
поднос, сложенную газету, а она — как новая, вот что значит — по-женски
деликатные руки врача, возвращается на прежнее место, рядышком с сухопарым
верзилой: чтение начнется не с первой страницы, прежде всего следует
осведомиться о грабежах и кражах, о несчастных случаях, ознакомиться с
извещениями о смерти, с хроникой происшествий, первое место среди которых
по-прежнему занимает в дрожь бросающая и остающаяся таинственной гибель Луиса
Уседы, равно как и омерзительная история о замученном ребенке на
Эскадиньяс-дас-Олариас, дом восемь, полуподвал.
Войдя в дом, Рикардо Рейс видит на коврике в прихожей
конверт нежнейшего лиловатого тона, ни адреса, ни имени отправителя не значится
на нем, да и не нужно — на черном штемпеле, погасившем марку, едва можно
разобрать слово «Коимбра», но если бы даже значилось на нем неведомо почему
«Визеу» или «Кастело Бранко», это не имело бы ровно никакого значения, ибо
город, откуда пришло это письмо, называется на самом деле — «Марсенда», а все
прочее — не более чем географическое недоразумение или просто ошибка.
Промедлила Марсенда с ответом — через несколько дней будет месяц, как побывала
она здесь, в этом доме, где, если верить собственным ее словам, ее в первый раз
поцеловали, а вот поди ж ты — даже это потрясение, вероятно, глубокое,
вероятно, затронувшее самые тайные фибры души, самые сокровенные чувства, не
подвигло ее броситься, чуть перешагнув порог отчего дома, к перу, к бумаге и
вывести две строчки, пусть даже тщательно скрывающие истинные ее чувства, которые
проявят и выявят разве лишь два слова, стоящие слишком близко одно к другому,
ибо задрожавшая рука не смогла соблюсти должный интервал. Да-с, не поторопилась
она с ответом, а теперь вот написала и, любопытно знать, что же такое она нам
написала. Рикардо Рейс, не вскрывая, держит письмо в руке, а потом кладет его
на освещенный настольной лампой столик возле кровати, на бога в лабиринте, так
захотелось ему поступить с ним, здесь его оставить, а почему? может быть, устал
за день, выслушивая похрипыванье, иначе называемое крепитацией, прохудившихся
мехов, кавернозных португальских легких, устал и бродить в замкнутом,
необновляемом пространстве квартала, подобно кляче, что качает воду, и, подобно
кляче, на глазах его шоры, но, несмотря на это или именно благодаря этому,
время от времени он чувствует — кружится голова от лета времени, угрожающе
качаются дома и дворцы, вязко липнет к подошвам почва, оскальзывается на мокрых
камнях нога. Что ж, если не вскрыл конверт, так уж, наверно, и не вскроет, а
спросят — скажет, солгав, что никакого письма не получал, скорей всего, оно
затерялось на долгом пути из Коимбры в Лиссабон, пропало, выпало из сумки
трубящего в рожок курьера, галопом вскакавшего на продуваемый ветрами пустырь:
Лиловатый конверт, скажет Марсенда, такие нечасто встречаются. Ах, ну если оно
не выпало и не затерялось среди цветов, тогда кто-нибудь его наверняка найдет и
отправит по назначению, не перевелись еще на свете честные люди, не способные
присвоить себе чужое. Но если до сих пор не пришло письмо, может быть, этот
кто-нибудь его вскрыл и прочел, и, хоть не ему было оно адресовано, написанные
там слова скажут ему как раз то, что он должен был услышать, и, может быть, он
идет куда глаза глядят с этим письмом в кармане и перечитывает время от времени.
Это удивительно, ответит нам Марсенда, потому что в моем письме ни о чем таком
не говорится. Мне очень хотелось быть похожим на самого себя и потому я так
долго не вскрывал его, говорит Рикардо Рейс. Он сел на край кровати и прочел:
Друг мой, я узнала о переменах в вашей жизни и очень обрадовалась им, особенно
тем, которые изложены во втором письме, где вы пишете, что возобновили
практику, но и первое ваше письмо мне тоже понравилось, хотя я не все там
поняла или побоялась понять, но мне совсем не хочется выглядеть неблагодарной,
вы ведь неизменно относились ко мне очень внимательно и уважительно, но я бы
хотела только знать, что это значит, какое будущее ждет, нет-нет, не нас, а
меня, не знаю, чего хотите вы и чего хочу я сама, о, если бы вся жизнь была
такой, какой бывают лишь редкие ее мгновения, я не слишком опытна, но опыт
подобных мгновений теперь усвоила, о, если бы жизнь была такой, но моя жизнь —
это моя левая рука, она безжизненна и уже не оживет, жизнь — это еще и
разделяющие нас годы, один из нас пришел слишком поздно, другой — слишком рано,
и не стоило вам плыть за тридевять земель из Бразилии, это расстояние сократить
нельзя, но ни за что на свете мне не хотелось бы потерять ваше дружеское
расположение, само по себе для меня — бесценное, ибо я не вправе претендовать
на большее. Рикардо Рейс провел рукой по глазам и продолжил чтение: На днях я,
как обычно, буду в Лиссабоне и зайду к вам — в поликлинику — мы немного
поговорим, я не отниму у вас много времени, вероятно, мы больше не приедем сюда,
мой отец, кажется, потерял к этому интерес и не надеется на успех лечения,
допуская, что болезнь неизлечима, и я полагаю, что он говорит искренно, ибо он
может и без этого предлога бывать в Лиссабоне, когда захочет, теперь он
загорелся идеей совершить в мае паломничество в Фатиму, верит он, а не я, но,
может быть, в глазах Господа этого достаточно. Письмо кончалось обычными
дружескими словами: До скорого свидания, друг мой, немедленно по приезде я дам
вам знать о себе. Ах, если бы письмо затерялось по дороге, где-нибудь в
цветущих лугах и долинах, и ветер бы нес его, словно огромный лиловый лепесток,
Рикардо Рейс мог бы сейчас склонить голову на подушку, дать волю воображению —
что скажет Марсенда, чего не скажет? — и воображение нарисует ему самое лучшее,
ибо именно так поступает каждый, кто в этом нуждается. Он закрыл глаза,
подумал: Хочу спать, и произнес настойчивым шепотом: Спи, спи, спи, а письмо
все еще было зажато в ослабевших пальцах, и, чтобы придать правдоподобия
обману, которым он, притворяясь, что верит, тешил себя, Рикардо Рейс выронил
его и мягко погрузился в сон, но глубокая складка тревоги пересекает лоб,
показывая, что все же он не спит, вот и веки вздрагивают, хватит притворяться,
все это неправда. Он подобрал письмо, вложил его в конверт, спрятал между книг,
но это — пока, надо будет непременно найти более надежный тайник, на днях
придет прибираться Лидия и обнаружит письмо — ну, и дальше что? да, разумеется,
у нее нет никаких прав на него, она приходит сюда, потому что сама этого хочет,
я же не прошу ее приходить, но, впрочем, пусть лучше приходит, о, неблагодарный
Рикардо Рейс, ведь как ему везет: женщина по доброй воле и собственному желанию
ложится к нему в постель, избавляя его от определенного рода забот и риска
подцепить какую-нибудь пакость, а он, видите ли, недоволен и потому лишь, что
не получил от Марсенды любовного письма, «нелепого, как и все любовные письма»
[45]
, последние слова были написаны, когда смерть уже поднималась по лестнице и
внезапно стало совершенно ясно, что нелепо другое — за всю жизнь не получить ни
одного любовного письма. Отражаясь с ног до головы в зеркале платяного шкафа,
произносит Рикардо Рейс: Ты прав, я никогда не получал ни одного любовного
письма, письма, где говорилось бы исключительно о любви, и сам никогда не
написал ни одного, если те бесчисленные, кто живет во мне, не помогут мне,
когда я пишу, руки опускаются, падают безжизненно, как тут напишешь. Вслед за
тем он взял свой черный докторский саквояж и направился в кабинет — сел за стол
и целых полчаса заполнял истории болезней нескольких новых пациентов, потом
вымыл руки — медленно и тщательно, словно только что завершил осмотр, смотрясь
при этом в зеркало над умывальником: Утомленный вид, подумал он. Вернулся в
столовую, приоткрыл ставни. Лидия обещала в следующий раз принести занавески,
без них никак не обойтись, комната какая-то голая. Уже вечерело. Спустя
несколько минут Рикардо Рейс отправился ужинать.
