Рикардо Рейс поглядел на другой берег. Огни кое-где погасли,
другие едва виднелись, тускнея на глазах, над рекой заструился легкий туман. Вы
сказали, что перестали приходить с досады. Да. С досады — на меня? Да нет,
пожалуй, меня раздражала и утомляла эта игра: память подталкивает, забвение —
отталкивает, их схватка заведомо бессмысленна, забвение всегда одержит верх. Я
вас не забывал. Знаете, на этих весах вы потянете немного. Тогда какая же
память продолжала звать вас сюда? Память, которую я сохранил об этом мире. Я
думал — память, которую мир сохранил о вас. Вздор какой, дорогой мой Рейс, мир
забывает, я ведь вам говорил уже, мир забывает все. Вы считаете, что вас
забудут? Мир забывает столь многое, что сам не ощущает нехватки всего того, о
чем забыл. Какая суетность. Разумеется, суетней поэта только другой поэт —
помельче калибром. Стало быть, я — суетней, чем вы? Позвольте вам сказать и не
сочтите за лесть, вы — неплохой поэт. Но все же похуже, чем вы? Думаю, что да.
Когда нас обоих уже не будет, любопытно было бы узнать — если, конечно, к этому
времени память о нас не изгладится или пока она не изгладится, — какая чаша весов
перетянет. Ах, весам и весовщикам не будет до нас никакого дела. Значит, смерть
— есть? Есть. Рикардо Рейс поплотнее запахнул плащ: Озяб, пора домой, если
хотите — пойдемте ко мне, поговорим еще немного. Нынче вы не ждете гостей? Нет,
и вы сможете остаться, как тогда, помните? Вам одиноко? Не до такой степени,
чтобы рыскать по городу в поисках общества — просто мне кажется, что и
покойнику иногда приятно посидеть в тепле и уюте под крышей, в кресле или на
диване. Вы, Рикардо, прежде не были склонны к иронии. И теперь не склонен. Он
поднялся и спросил: Ну что же — идем? Фернандо Пессоа шел за ним следом и
догнал у первого фонаря, дом стоял на другой стороне улицы, внизу. У подъезда,
задрав голову, словно измеряя окна, торчал какой-то человек, и вид у него был
такой, будто он шел мимо и на миг остановился, замер в неустойчивом равновесии
на утомительно крутом подъеме, и любой из нас счел бы его просто
припозднившимся прохожим, мало ли таких в нашем славном Лиссабоне, не все же с
курами ложатся, но когда Рикардо Рейс подошел поближе, в нос ему ударил
неистовый луковый смрад, и он узнал агента Виктора — есть запахи удивительно
красноречивые, каждый стоит сотни речей, они могут в мгновение ока набросать
портрет, обрисовать и расцветить черты: что этот субъект здесь делает? —
подумал он и, оттого, быть может, что рядом был Фернандо Пессоа, не захотев
играть жалкую роль, атаковал, так сказать, первым: Сеньор Виктор, вот нежданная
встреча, в таком месте, в такой час? — на что тот ответил с ходу, явно не
готовясь заранее, а импровизируя, но, согласимся, что профессиональная привычка
быть настороже становится чертой характера: Да так уж вышло, сеньор доктор, так
уж вышло, я навещал свою родственницу, живет тут неподалеку, хворает, бедная,
воспаление легких у нее, выкрутился таким образом агент Виктор и в свою очередь
спросил: А вы, стало быть, не живете больше в «Брагансе»? — выдав этим неловким
вопросом свою осведомленность, ибо нет такого закона, чтобы постояльцу отеля
нельзя было прогуливаться вечерком по Санта-Катарине, однако Рикардо Рейс либо
сделал вид, либо и в самом деле не заметил этой нестыковки: Нет, переехал,
теперь вот живу в этом доме, на втором этаже. А-а, и это меланхолическое
восклицание при всей своей краткости выбросило в атмосферу удушливое облако луковой
вони, и повезло Рикардо Рейсу, что стоял он с подветренной стороны — верно,
сжалились над ним небеса. Исторгнув новую порцию смрада, Виктор распрощался:
Счастливо оставаться, сеньор доктор, если что понадобится, только скажите,
следователь мне тогда еще говорил, ах, говорит, если бы все были такими
культурными, такими образованными, как доктор Рейс, одно удовольствие с ним,
говорит, дело иметь, он очень обрадуется, когда я ему расскажу о нашей встрече.
Доброй ночи, сеньор Виктор, отвечал Рикардо Рейс, и обойтись без этих слов было
бы уж совсем неделикатно. Рикардо Рейс пересек улицу, а следом шел Фернандо
Пессоа, и агенту Виктору почудились на мостовой две тени — причудливо играют
отблески света, а с определенного возраста глаза наши теряют способность
отличать видимое от незримого. Виктор еще постоял немного на мостовой,
дожидаясь, пока зажжется свет в окнах на втором этаже — обычное дело, рутинное
подтверждение полученных сведений, тем более, что для розысков Рикардо Рейса
значительных усилий не потребовалось: с помощью управляющего Сальвадора нашел
он грузчиков, с помощью грузчиков — пришел на эту улицу к этому дому, правильно
говорят, что язык до Рима доведет, а уж от Вечного Города до квартала
Санта-Катарина — рукой подать.
Фернандо Пессоа, удобно устроившись в кабинете на диване,
привалясь затылком к спинке, закинув ногу на ногу, спросил: Чем занимается этот
ваш друг? Он мне не друг. И хорошо, что не друг, уж больно скверно от него
пахнет, я вот пятый месяц хожу в одном и том же костюме, не меняя ни сорочки,
ни белья, и то не издаю такого зловония, значит, он вам не друг, а кто же тогда
и кто этот человек, о котором он упоминал и который, судя по его словам, так
высоко вас ценит? Они оба из полиции, не так давно меня туда вызывали. Я всегда
считал, что вы — человек благонамеренный и беспокойства властям не доставляете.
Так оно и есть. Однако по каким-то причинам они вами все же заинтересовались?
Причина одна — я приехал из Бразилии. Может быть, Лидия, потеряв по вашей вине
невинность, пожаловалась, что вы ее обесчестили? Если бы даже Лидия была и с
моей помощью перестала быть девицей, жаловаться она бы пошла не в службу
госбезопасности. А-а, так вас вызывали в ПВДЕ? Туда. А я-то вообразил — в
полицию нравов. Я — человек благонравный, по крайней мере, в сравнении со
всеобщей порчей и упадком нравов. А вы мне не рассказывали об этой полицейской
истории. Как-то к слову не пришлось, а потом вы перестали появляться. Ну так
что же — с вами обошлись грубо, взяли под стражу, отдают под суд? Нет, я должен
был всего лишь ответить, с кем водил знакомство в Бразилии, почему уехал
оттуда, с кем сблизился за то время, что нахожусь здесь, в Португалии. Было бы
очень забавно, если бы вы упомянули про меня. Было бы очень забавно, если бы я
рассказал, что время от времени меня навещает призрак Фернандо Пессоа.
Простите, любезный мой Рейс, я — вовсе не призрак. А кто? Не знаю, вряд ли
сумею ответить, но уж во всяком случае — не призрак, призраки приходят с того
света, а я — всего лишь с кладбища Празерес. В конечном итоге, мертвый Фернандо
Пессоа — то же, что Фернандо Пессоа живой. В каком-то довольно осмысленном
смысле — это именно так. Во всяком случае, эти наши встречи объяснить полиции
было бы непросто, вы ведь помните, что я когда-то сочинил стихи, направленные
против Салазара. И что же т— задела его эта сатира, помнится, это была сатира?
Насколько мне известно — нет. Скажите мне, Фернандо, а кто такой этот Салазар,
что он собой представляет и откуда взялся на нашу голову? Это — португальский
диктатор и демиург, защитник и отец народа, учитель и мудрец, кроткий
властелин, на четверть — пономарь, на четверть — пророк, на четверть — король
Себастьян, на четверть — Сидонио, одним словом, человек, наилучшим образом
подходящий нашим нравам и обычаям. Два слова начинаются на «д», два — на «п»,
два — на «с». Поверьте, это вышло случайно, не думайте, что я специально
подбираю слова, начинающиеся на одну букву. А вот есть люди, обуянные форменной
страстью к аллитерациям и к некоему арифметическому кадансу — им кажется, что
это как-то упорядочивает хаос бытия. Нам ли осуждать их: они тоскуют по
совершенству, как и фанатики симметрии. Любовь к симметрии, мой дорогой
Фернандо, отвечает жизненной необходимости сохранять равновесие, это — способ
не упасть. Вроде шеста, которым пользуются канатоходцы? Да, что-то подобное,
но, возвращаясь к Салазару, замечу, что благожелательней всего отзывается о нем
иностранная печать. Ну, это пропаганда: заказные статьи на деньги
налогоплательщиков — я что-то слышал об этом. Но и наши газеты тоже рассыпаются
в славословиях и похвалах: какую ни возьми, сразу узнаешь, что португальцы —
самый счастливый и процветающий народ в мире или в самое ближайшее время станет
таковым, и что прочие нации только выиграют, если поучатся у нас и последуют
нашему примеру. Понятно, откуда ветер дует. Насколько я понимаю, вы не очень-то
доверяете газетам? Читывал, читывал. Звучит так, будто вы давно со всем
смирились и все кротко приемлете. Да нет, это последствие сильной и давней
усталости, знаете, как это бывает — после значительного физического усилия
мышцы ноют, расслабляются, хочется закрыть глаза и уснуть. Вас еще клонит в
сон? Да, порой я чувствую то же, что чувствовал при жизни. Странная штука
смерть. Еще странней она выглядит оттуда, где я теперь нахожусь, и могу засвидетельствовать,
что смерть смерти рознь, что нет двух подобных смертей, что каждый покойник —
наособицу и что порою мы забираем с собой на тот свет все, во что рядились на
этом. Фернандо Пессоа закрыл глаза, откинул голову, Рикардо Рейсу почудились слезы,
блеснувшие между сомкнутыми веками, но, поскольку здравый смысл учит нас, что
покойникам плакать не о чем, он, вероятно, повторил ошибку Виктора, которому в
слабом свете привиделись на тротуаре не одна тень, а две. Лицо, казавшееся без
очков каким-то голым, несмотря на отросшие усы — волосам, как известно, суждена
более долгая жизнь — выражало глубокую печаль, печаль безутешную, такую, какая
бывает в детстве, и которую мы именно поэтому считаем так легко поддающейся
утешению — и зря. Фернандо Пессоа внезапно открыл глаза и улыбнулся: Задремал,
можете себе представить? Вероятно, вам показалось. Разумеется, мне это
показалось, на то и сон, но интересно не то, что мертвому снилось, будто он жив
— в конце концов, он знает, что такое жизнь, и должен знать, что ему снится,
гораздо забавней, когда живому снится, что он умер, ему-то ведь смерть пока
неведома. Вы, пожалуй, скоро скажете, что жизнь и смерть — одно и то же.
Совершенно верно, дражайший Рейс: жизнь и смерть — это одно и то же. Сегодня вы
сделали три взаимоисключающих заявления: сначала — что смерти нет, потом — что
смерть есть, и наконец, что жизнь и смерть — суть одно и то же. Согласитесь,
что иначе никак невозможно было бы разрешить противоречие, заключенное в двух
первых тезисах, сказал Фернандо Пессоа с мудрой усмешкой, и мудрая — это самое
малое, что можно сказать о ней, если принять в расчет серьезность и
значительность темы, эту усмешку породившей.
