Лидия, уже одетая по-уличному, появилась в дверях спальни,
сказала: Значит, через неделю, чувствуя себя глубоко несчастной, уходит она,
чувствуя себя глубоко несчастным, Рикардо Рейс остается, она не знает, в чем ее
вина, зато он знает, какая беда его постигла. Слышится журчание льющейся воды,
горячий парной запах проникает даже сюда, но Рикардо Рейс, знающий, как обширна
эта ванна — просто-таки море-океан, — лежит в постели еще несколько минут,
наконец встает, накидывает халат, и, шаркая шлепанцами, входит в туалетную
комнату, глядится в зеркало, но, к счастью для себя, ничего в нем не видит, ибо
зеркало милосердно запотело, думает: Это — не смертельно, со всяким бывает,
должно было когда-нибудь и со мной случиться, что вы на это скажете, доктор? Не
тревожьтесь, пропишу вам кое-какие новые пилюльки, они вас избавят от этих
маленьких неприятностей, а главное — постарайтесь не застревать на этом,
развлекитесь, отвлекитесь, в кино сходите, если подобное с вами произошло
впервые, вы с полным правом можете считать себя счастливчиком. Рикардо Рейс
закрутил кран, снял халат, умерил холодной струей обжигающее озеро и стал
медленно погружаться в него, будто решив навсегда отринуть стихию воздуха. Руки
и ноги всплыли на поверхность, следом двинулся было сморщенный член,
заколебался вверх-вниз, словно водоросль, удерживаемая корнем, и Рикардо Рейс,
не решаясь дотронуться до него, лишь смотрел как на что-то отдельное и ему не
принадлежащее: кто — чей, он — мой или я — его, думал он и не находил ответа,
достаточно тошно становилось и от вопроса.
Три дня спустя появилась Марсенда. Регистраторше она
сказала, что хотела бы пройти к доктору в последнюю очередь, потому что пришла
не на прием: Передайте доктору, что к нему — Марсенда Сампайо, но пусть он
примет меня, когда не будет других пациентов, и сунула бумажку в двадцать эскудо
регистраторше в карман, и та в должный момент доложила о посетительнице Рикардо
Рейсу, уже снявшему белый халат — куцее одеяние, едва доходящее до середины
бедра, и придающее ему вид никак не верховного жреца в святилище медицины, а в
лучшем случае — служки, который опорожняет и моет сосуды, зажигает и гасит
свечи, выписывает свидетельства — о смерти, разумеется, а жаль все-таки, что в
свое время он раздумал специализироваться по акушерству, не потому, разумеется,
что эта сфера затрагивает самые интимные и драгоценные женские органы, а потому
что с их помощью производятся на свет дети, дети же, пусть и зачатые от других,
отчасти возмещают отсутствие своих — впрочем, может, они и не отсутствуют, да
обретаются неизвестно где. А пошел бы по этой стезе — слышал бы биение нового
сердца, принимая, держал бы в руках грязных и липких, выпачканных кровью и
слизью, потом и слезами зверюшек, внимал бы их первому крику — крику, лишенному
смысла или имеющему смысл, нам неведомый. Путаясь во вдруг перекрутившихся рукавах,
он вновь натянул халат, мгновение постоял в нерешительности, не зная, встретить
ли Марсенду в дверях или ждать ее за письменным столом, с профессиональным
достоинством возложив руку на толстый справочник, кладезь премудрости, свод
недугов и скорбей, и в конце концов отошел к окну, откуда виднелась площадь,
вязы, цветущие липы, статуя мушкетера, именно здесь захотелось ему принять
Марсенду и сказать, как бы нелепо это ни звучало: Весна, смотрите, как забавно,
один голубь уселся Камоэнсу на голову, другие — на плечи, пожалуй, оправдывает
существование памятников и до известной степени придает им смысл только то, что
они служат насестом для голубей, захотелось сказать, да не сказалось, потому
что приличия, принятые в мире сем, пересилили. Марсенда появилась в дверях, и:
Проходите, пожалуйста, елейным голоском произнесла регистраторша, до тонкостей
постигшая науку различать положение в обществе и степень обеспеченности.
Рикардо Рейс забыл про липы и вязы, а голуби взмыли в воздух — что-то их
спугнуло или же просто захотелось крылья расправить, на площади Луиса де
Камоэнса охота запрещена круглый год, а будь эта женщина голубкой, она бы
взлететь не смогла, потому что крыло повреждено: Как вы поживаете, Марсенда,
очень рад вас видеть, как здоровье сеньора Сампайо? Благодарю вас, доктор, все
хорошо, он не смог приехать, просил кланяться, и вышколенная регистраторша
удаляется, закрывая за собой дверь. Руки Рикардо Рейса еще сжимали руку
Марсенды, они молчали, и он указал на стул, она садится, не вынимая левую руку
из кармана, и, как ни приметлив взгляд регистраторши, даже она не подумала бы,
что дама, вошедшая в кабинет доктора Рикардо Рейса, страдает каким-нибудь
изъяном, напротив — вовсе недурна, хоть, может быть, худа слишком, но ничего,
такой молоденькой это даже идет. Ну, расскажите, как вы себя чувствуете, сказал
Рикардо Рейс, и Марсенда ответила: Все по-прежнему, скорей всего, я больше не
пойду к врачу, по крайней мере — к здешнему, в Лиссабоне. И что же — никаких
признаков улучшения, повышения чувствительности? Ничего, что давало бы
основания тратить силы на то, чтобы надеяться. А сердце? Сердце бьется, хотите
убедиться? Не я ваш лечащий врач. Но вы ведь теперь — кардиолог, обрели нужные
познания, отчего бы мне не проконсультироваться с вами. Ирония вам не идет, я
стараюсь всего лишь как можно лучше делать то, что умею, а умею я мало и
временно заменяю своего коллегу, я же вам это объяснял в письме. В одном из
писем. А вы представьте, что второго не получили, могло же оно затеряться по
дороге. Вы раскаиваетесь в том, что написали его? Раскаиваться — самое что ни
на есть никчемное занятие, и, как правило, тот, кто кается, всего лишь желает
заслужить прощение и забвение, в глубине души продолжая кичиться своими
грехами. Вот и я не раскаивалась, что была у вас дома, не раскаиваюсь и сейчас,
и если поцеловаться — грешно, то я даже горжусь своим грехом. Между нами ничего
не было, кроме этого поцелуя, да и с каких пор поцелуй стал считаться смертным
грехом? Это был мой первый поцелуй, оттого, должно быть, я и не раскаиваюсь. И
что же — вы никогда ни с кем не целовались? Это был мой первый поцелуй. Скоро
консультация закроется, не хотите зайти ко мне, там удобней будет
разговаривать. Нет. Мы войдем порознь, я вас не скомпрометирую. Я предпочитаю
оставаться здесь столько, сколько можно. Я — тихий человек и вас не обижу. Что
означает эта ваша улыбка? Ничего особенного она не означает, разве что
подтверждает мою тихость, а если вам угодно, чтобы я выражался точнее, могу
сказать, что сейчас во мне царит глубочайшее спокойствие, полнейший, так
сказать, штиль, отражением которого и служит моя улыбка. И все-таки я бы
предпочла не ходить к вам, а остаться здесь, считайте, что я — ваша пациентка.
В таком случае, на что жалуетесь? Мне больше нравится, когда вы вот так
улыбаетесь. Мне самому — тоже. Марсенда вынула левую руку из кармана, положила
ее на колени, прикрыла правой, словно и впрямь собираясь приступить к изложению
своих недугов: Видите ли, доктор, какие-то у меня нелады с этой рукой, и это
еще вдобавок к не совсем здоровому сердцу, но вместо этого произнесла: Жизнь —
это какое-то сплошное несовпадение, и жили мы так далеко друг от друга, и
возраст у нас разный, и судьбы тоже. Вы повторяете то, что написали в своем
письме. Вы нравитесь мне, Рикардо, правда, не знаю, насколько сильно. В мои
года мужчина, объясняющийся в любви, выглядит нелепо. Мне хотелось прочесть
ваше признание не меньше, чем сейчас хочется его услышать. Я не делаю
признаний. Делаете. Мы с вами обмениваемся поклонами, дарим друг другу букеты
цветов, они и в самом деле прекрасны, но уже срезаны и мертвы и не знают этого,
а мы — притворяемся, будто не знаем. Мои цветы я поставлю в воду и буду
смотреть на них, пока цвета не выцветут. Глаза не успеют устать. А сейчас я
смотрю на вас. Я же не цветок. Да, вы — мужчина, разницу уловить мне по силам.
Тихий мужчина, человек, который сидит на берегу и смотрит, как струятся ее
воды, и, может быть, надеется увидеть, как поток несет его самого. По выражению
ваших глаз мне кажется, что в эту минуту вы видите меня. Это правда: я вижу —
вы уплываете по течению, словно цветущая ветка, на которую присела птичка. Не
заставляйте меня плакать. Рикардо Рейс подошел к окну, отдернул штору. Голуби
не сидели больше на бронзовом изваянии, а суетливыми кругами носились над
площадью. Марсенда тоже подошла к окну: Когда я шла через площадь, голубь сидел
у него на руке, у сердца. Да, они это любят, там они чувствуют себя под
надежной защитой. Отсюда не видно. Камоэнс стоит к нам спиной. Штора
задернулась. Они отошли от окна, и Марсенда сказала: Мне пора. Рикардо Рейс
взял ее левую руку, поднес к губам, медленно, будто отогревая окоченевшую от
мороза птичку, дохнул на нее, и в следующий миг уже прильнул губами к ее губам,
и кровь, грохоча, как водопад, рванулась в пещеры, а проще и без метафор
говоря, вызвала эрекцию, не окончательно, значит, омертвела его плоть, верно я
вам сказал, чтобы раньше времени не отчаивались. Марсенда почувствовала его и
отстранилась, а, чтобы снова почувствовать, снова прильнула, хоть, будучи
спрошенной, и поклялась бы она, обезумевшая девственница, что ничего подобного
не делала, но уста их не разъединялись, покуда она не простонала: Мне пора,
высвободилась из его рук и бессильно опустилась на стул. Марсенда, выходите за
меня замуж, сказал Рикардо Рейс, и она, внезапно побледнев, взглянула на него и
ответила: Нет, причем так медленно, что было отчасти даже непонятно, как это
для произнесения односложного слова потребовалось столько времени — гораздо
больше, чем для последовавшего за этим: Мы не будем счастливы. Несколько минут
оба молчали, а потом Марсенда в третий раз сказала: Мне пора, но теперь уже
поднялась и направилась к двери, а Рикардо Рейс — следом, желая удержать ее, но
она была уже в коридоре, и в глубине его уже появилась регистраторша, и тогда
он громко произнес: Я провожу вас, и в самом деле проводил, они обменялись
рукопожатием: Кланяйтесь сеньору Сампайо, сказал он, она же ответила невпопад:
Когда-нибудь, и осеклась, кто-нибудь когда-нибудь невесть зачем продолжит эту
оборванную фразу, кто-нибудь неизвестно где завершит ее, но пока прозвучало
только это: Когда-нибудь. Дверь закрыта, Я вам еще понадоблюсь? — спрашивает
регистраторша. Нет, Ну, тогда я с вашего позволения пойду, больных больше нет,
и псе врачи разошлись. Я еще задержусь ненадолго, мне надо привести в порядок
кое-какие бумаги. Всего доброго, сеньор доктор. Всего доброго, Карлота, ибо
именно таково ее имя.
