Седоватый сухопарый господин подписывает последние бумажки,
получает по экземпляру каждой — теперь он свободен, может идти и выйти,
продолжать жизнь на твердой земле. Его сопровождает носильщик, чью наружность
не стоит описывать в подробностях, а иначе потребуется нескончаемый
доскональный осмотр, чтобы не запутать того, кто, буде такой найдется, захотел
бы точно знать, чем он отличается от новоприбывшего, ибо в этом случае мы
должны будем сообщить, что носильщик сухопар, седоват, смугл, брит — словом,
неотличим от пассажира. Но в сущности ничего общего: один — пассажир, другой —
носильщик. И носильщик этот везет на своей тележке огромный чемодан пассажира,
а два других, поменьше, связанные ремнем, висят у него на шее, отчего кажется,
что он впряжен в ярмо или взят на строгий ошейник. Вот он выбирается со своей
ношей наружу, ставит багаж под навесом и отправляется за такси, хотя долго
искать не придется — обычно они съезжаются в порт к прибытию парохода.
Путешественник глядит на низкие тучи, на лужи, натекшие в выбоины мостовой, на
окурки, очистки и прочий мусор, плавающий в покрытой радужными разводами воде,
а потом замечает военные корабли, которые скромно, словно стараясь не
привлекать к себе внимания, притулились у пирса, неведомо зачем, ибо подобает
им бороздить океанские просторы, а когда нет войны или учений, — стоять в
устье, где, как говаривали в старину и сейчас еще повторяют, не задумываясь над
смыслом этого высказывания, хватит места всем флотам мира, хватит, да еще и
останется. Из здания таможни выходят другие пассажиры в сопровождении своих
носильщиков, и в эту минуту, вздымая фонтаны из-под колес, показывается такси.
Претенденты машут ему наперебой, однако носильщик, соскочив с подножки, делает
широкий жест: Это вон для того сеньора — показывая тем самым, что даже
смиренному служителю лиссабонского порта при удачном стечении обстоятельств и
дождевой воды выпадает счастье, которым он волен распоряжаться по собственному
своему скромному разумению: может даровать его, может лишить, подобно тому, как
Господь Бог дает и отнимает жизнь. Покуда водитель опускает багажник, пассажир
— и тут впервые обнаруживается легкий бразильский акцент — спрашивает: Почему
здесь эти корабли? — и носильщик, запыхавшись оттого, что помогал шоферу
поднять и взвалить на багажник самый большой и тяжелый чемодан, отвечает: А-а,
так позавчера шторм был, вот их сюда буксирами подтянули, чтоб нс отнесло на
мель. Подъезжают другие таксомоторы — замешкались отчего-то или же пароход
пришел раньше, чем ожидалось, и теперь на привокзальной площади — форменная
ярмарка транспортных услуг, и удовлетворение потребностей происходит очень
обыденно. Сколько с меня? — спрашивает седоватый господин. По тарифу, а за
груды — сколько будет вашей милости угодно, ответил носильщик, не сказав,
правда, каков тариф, и не назвав, в какую же сумму оценивает он всю
совокупность своих трудов, ибо верит, что фортуна улыбается дерзким, даже если
они носильщики. У меня с собой только английские деньги. Какая разница, и в тот
же миг в протянутой ему руке пассажира ярче солнца вспыхивает, одолевая наконец
сумрак нависших над Лиссабоном туч, монета в десять шиллингов. Хорошо, что
непременным условием долгой и счастливой жизни носильщика, поднимающего и
перетаскивающего большие тяжести и порой испытывающего большие потрясения,
должно быть абсолютно здоровое сердце — а иначе бездыханным грянулся бы он
оземь. Желая хоть отчасти, хоть чем-то возместить такую неслыханную щедрость,
он сообщает сведения, о которых его не спрашивают, присоединяя их к изъявлениям
благодарности, которых не слушают: Это эсминцы, сеньор, наши португальские
эсминцы: «Тежо», «Лима», «Воуга», «Тамега», а ближе всех к нам — «Дан». Как их
ни называй, они неотличимы друг от друга — все совершенно одинаковы, как
близнецы-двойняшки, и крашены в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, залиты
дождем, ни единой живой души на шкафуте, мокрым тряпьем свисают флаги, но все
равно — спасибо, теперь нам известно, что это вот — «Дан», не исключено, что в
свое время и еще кое-что про него узнаем.
Приподняв свою кепчонку, носильщик в последний раз говорит
«спасибо», и такси трогается, а водитель желает получить ответ на свое: Куда? —
и этот вопрос, такой простой, такой естественный, такой уместный и
соответствующий обстоятельствам, застигает пассажира врасплох, будто он
полагал, что купленный в Рио-де-Жанейро билет на пароход послужит ответом на
все дальнейшие вопросы, даже на те, которые когда-то сам задавал да ничего,
кроме молчания, не услышал, а теперь вот, не успел сойти с трапа, убедился —
нет, не послужит, оттого, наверно, что звучит один из двух роковых вопросов:
Куда? — а выступающий в паре с ним: Зачем? — будет, пожалуй, еще посложней.
Шофер, поглядев на него в зеркало, решил, что пассажир не расслышал, и уже
открыл было рот, чтобы повторить: Куда? — но ответ, хоть раздумчивый и
неуверенный, все же предварил вопрос: В гостиницу. В какую? Не знаю, но,
произнося это «не знаю», пассажир на самом деле отлично знает, какая ему нужна
гостиница, знает так твердо, словно в течение всего плавания перебирал
варианты, пока наконец не остановился на самом подходящем: Чтобы недалеко от
реки. Недалеко от реки только отель «Браганса», это в начале Розмариновой
улицы, знаете? Отеля я такого не помню, а улицу — да, знаю, я живал в Лиссабоне,
я — португалец. Вот как, а я по выговору решил — бразилец. Неужели так
чувствуется акцент? Ну, как вам сказать, малость есть. Шестнадцать лет не был в
Португалии. Шестнадцать лет — срок изрядный, у нас тут большие перемены, и,
словно оборвав себя на полуслове, резко замолкает таксист.
А пассажир больших перемен пока не замечает. Проспект, по
которому они едут, похож на тот, что ему запомнился, разве что деревья,
наверно, стали выше, да и неудивительно — целых шестнадцать лет отпущено им
было для роста, однако в памяти смутно осталась пышная зелень их крон, а в
нынешней своей зимней наготе они кажутся меньше, вот и выходит — так на так.
Дождь совсем почти унялся, лишь изредка проползут, скатятся отдельные капли, но
ни лоскутка лазури не приоткрылось в поднебесье, тучи по-прежнему прочно
сцеплены друг с другом, нависая бескрайним и сплошным свинцовым сводом. И давно
у вас такая погодка? — спрашивает пассажир. Ох, не говорите, сущий потоп, два
месяца льет не переставая, отвечает водитель и выключает «дворники». Машин
мало, время от времени громыхают трамваи, редкие прохожие, недоверчиво
поглядывая на небо, закрывают зонты, вдоль тротуаров — лужи, натекшие из
переполненных до краев сточных канав, и подряд идут открытые кафе,
ресторанчики, харчевни с окруженными сгущающейся тьмой тусклыми огнями вывесок
— мрачный и грязный стакан вина на цинковой стойке. Город прячется за фасадами
домов, и такси движется мимо них неторопливо, словно отыскивая щелку-лазейку,
брешь в крепостной стене, дверку, приотворенную изменником, вход в лабиринт.
Пригородный поезд из Каскаиса проползает лениво, но все же обгоняет такси,
обгоняет и тут же остается позади, въезжая под своды вокзала, а машина огибает
площадь, и шофер говорит: Вон — «Браганса», почти на углу. Он тормозит возле
кафе: Лучше бы сначала справиться, есть ли свободные номера, у самого отеля мне
нельзя приткнуться — трамваи. Пассажир вылез, мельком взглянул на светящиеся
буквы «Royal» — вот вам пример того, как в республиканские времена используется
в коммерческих целях ностальгия по монархии, или вывеска кафе осталась со
времен последнего португальского короля, притворясь, что написана по-английски
или по-французски: забавно, право, глядишь и не знаешь, как она читается —
«ройал» или же «руай-аль»? — и у него есть время подумать над этим, потому что
дождь перестал, а улица круто идет вверх, и потом он представил себе, как,
получив номер или отказ, вернется к такси, а такси и след простыл вместе с
чемоданами, а там и одежда, и предметы первейшей необходимости, и бумаги, и он
спросил себя, как будет жить, если лишится этого да и всякого иного добра. Уже
почти одолев ступеньки, ведущие к дверям отеля, он по этим мыслям понял, что
очень устал: да, именно так это и называется — номерная усталость, душевная
истома, отчаяние — если, конечно, мы достаточно хорошо представляем себе, что
это такое, чтобы произнести это слово и понять его значение.
