Спустя несколько дней пришел черед Фернандо Пессоа навестить
Рикардо Рейса. Он появился незадолго до полуночи, когда все соседи уже спали,
на цыпочках поднялся по лестнице, по своему обыкновению прибегая к подобным
предосторожностям, ибо никогда не был уверен в том, что именно сегодня
останется невидим: одни люди смотрели сквозь него и по отсутствию всякого
выражения на их лицах можно было заключить, что они ничего не видят, а другие,
хоть и редко, его видели, и смотрели на него пристально и настойчиво, и явно
замечали в нем что-то необычное, но только не могли понять, что же их смущает,
а если бы им сказали, что этот человек в черном мертв, они скорей всего бы не
поверили, поскольку мы привыкли к неосязаемым белым саванам, к эктоплазме
[51]
,
и по всему по этому мертвец, если не примет должных мер предосторожности, может
оказаться в числе самого вещественного и реального из всего, что есть на этом
свете, вот потому-то Фернандо Пессоа поднимался по лестнице медленно и в дверь
постучал условным стуком, и нас не должна удивлять такая осмотрительность, ибо
трудно даже представить себе, какой начнется скандал, если он споткнется,
загремит, и, разбуженная шумом, вылетит на площадку соседка с криком: Караул!
Воры! — каково это будет слышать бедному Фернандо Пессоа: это он-то — вор, он,
человек, у которого нет ничего, даже жизни?! Рикардо Рейс сидел у себя в
кабинете, пытаясь сочинять что-то вроде: Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и
про них забываем, словно нет их и не было
[52]
, и, услышав в полной тишине
деликатный стук, сразу понял, кто это, пошел открывать: Глазам своим не верю!
Куда вы провалились? — слова, без сомнения, нашептывает нам сам дьявол, эти
вот, произнесенные Рикардо Рейсом, были бы вполне уместны в разговоре живого с
живым, и в этом случае показались бы мрачным юмором, проявлением скверного вкуса,
ибо и он, и мы с вами прекрасно знаем, куда провалился Фернандо Пессоа и откуда
он сейчас появился — с кладбища Празерес, из аляповатого склепа, где пребывает
не в одиночестве, а в соседстве со свирепой бабушкой Дионизией, требующей
подробнейшего отчета по поводу каждого ухода и прихода, и: Да здесь я, здесь,
сухо отвечает ей внук теми же, ничего не значащими словами, что и Рикардо
Рейсу, только более сердечно. Фернандо Пессоа устало поместился на диване,
обхватил пальцами лоб, словно утишая боль или сгоняя туман с чела — согласимся,
что челу положено быть отуманенным — потом пальцы проскользили вниз,
задержались в нерешительности на веках, помедлили на складках, тянущихся от
носа у углам рта, пощипали усы, погладили узкий подбородок — и, казалось, всеми
этими движениями он стремится восстановить черты своего лица, расставить их на
те места, где пребывали они с рождения, вспомнить рисунок, но художник вместо
карандаша взял резинку, прошелся ею и кое-что стер, и лицо с одной стороны
потеряло четкость очертаний, да и немудрено — шесть месяцев минуло со дня
смерти Фернандо Пессоа. Вас что-то совсем не видно, светски посетовал Рикардо
Рейс. Я вас предупреждал еще в самую первую нашу встречу, что с течением
времени буду забываться, даже сейчас, на Кальярис, мне пришлось напрячь память,
чтобы вспомнить дорогу к вашему дому. Ну, это просто — надо было подумать об
Адамасторе. В этом случае я впал бы в еще большую растерянность: мне
представилось бы, что я — в Дурбане и что мне — восемь лет, и тогда бы я заблудился
вконец — в пространстве и в часе, во времени и в месте. Приходите почаще, вот
прекрасный способ освежить память. Сегодня мне помог запах лука. Лука? Да, вот
именно, запах лука, мне кажется, ваш друг Виктор продолжает за вами следить.
Что за чепуха. Сами увидите. Должно быть, полиции делать нечего, если теряет
время на слежку за тем, кто ни в чем не виноват и виноватым быть не собирается.
Трудно проникнуть в душу полицейского агента: быть может, вы произвели на него
отрадное впечатление, и он хотел бы с вами подружиться, но понимает, что вы с
ним живете в разных мирах, вы — в мире избранных, он — в мире отщепенцев, и
потому тратит время, ходит, уподобясь влюбленному, под вашими окнами, смотрит,
горит ли свет. Забавляйтесь, Фернандо, забавляйтесь на здоровье. Вы и
представить себе не можете, какую печаль надо испытывать, чтобы забавляться
подобным образом. Меня бесит эта ничем не оправданная слежка. Отчего же «ничем
не оправданная» — неужели можно счесть нормальным, что вас регулярно навещает
человек с того света? Вас они не могут видеть. Как когда, дражайший Рейс, как
когда, случается, что у мертвеца не хватает терпения сделаться невидимым или не
хватает для этого сил, не говоря уж о том, что есть такие живые, что способны
видеть даже то, чего не видно. К Виктору, я полагаю, это не относится. Может
быть, но, согласитесь, что рядом с полицейским сам тысячеглазый Аргус выглядел
бы подслеповатым. Рикардо Рейс взял листок бумаги: Я вот тут кое-что набросал,
не знаю, что выйдет. Прочтите. Это — только начало, а, может быть, потом я
начну по-другому. Читайте. Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них
забываем, словно нет их и не было. Недурно, но, сколько мне помнится, вы
столько раз выражали эту мысль столькими иными способами перед отъездом в
Бразилию, и, как видно, тропики не переменили вектор вашего вдохновения. Мне
больше нечего сказать, я — не такой, как вы. Не горюйте, это от вас не уйдет.
Мое вдохновение — закрытое. Вдохновение — это всего лишь слово. Я — Аргус с
девятьсот девяносто девятью слепыми глазами. Метафора хороша, и это значит, что
полицейский агент из вас не вышел бы. Да, кстати, Фернандо, знавали ли вы в
свое время такого Антонио Ферро, он возглавляет ведомство национальной
пропаганды. Как же, как же, мы были друзьями, я обязан ему пятью тысячами
эскудо — мне дали премию за «Послание», а почему вы спрашиваете? Сейчас
объясню: тут вот в газете сказано, может быть, вы знаете, что несколько дней
назад были вручены литературные премии, учрежденные этим самым секретариатом по
пропаганде. Скажите, каким образом я мог бы это знать? Простите, я все забываю,
что вы не можете читать. Ну, и кого же удостоили премии в этом году? Карлоса
Кейроша. Карлоса? Вы были знакомы? Карлос Кейрош приходился племянником некой
барышне по имени Офелинья, в которую я был влюблен когда-то, она служила в
нашей конторе. Мне трудно представить вас влюбленным. Был, был влюблен, все мы
влюбляемся хоть раз в жизни, и меня это не миновало. Любопытно было бы прочесть
ваши любовные письма. Письма как письма, разве чуть глупее, чем все прочие. И
когда же это было? Началось вскоре после вашего отъезда в Бразилию. И сколько
же длилось? Достаточно, чтобы иметь право вслед за кардиналом Гонзага сказать:
«И я любил!» Трудно поверить. Вы считаете, я лгу? Ну что вы, что вы, а,
впрочем, мы не лжем, а в случае необходимости всего лишь произносим лживые
слова. Так во что же вам трудно поверить? В то, что вам случалось любить,
человек, которого я вижу и знаю, относится к разряду тех, кто любить не
способен. Как Дон Жуан. Ну да, но по другим причинам. Ну-ка, ну-ка, объясните.
Дон Жуан обладал избытком любовной силы, которая неизбежно должна была
расточаться на тех, кого он удостаивал вниманием, а это, сколько мне помнится,
— не ваш случай. А вы? А я — посередине, я — ординарен и зауряден, обыкновенен,
не слишком много, не слишком мало. Одним словом, любовник уравновешенный и
равносторонний. Термины геометрии или механики тут не вполне подходят. Вы,
пожалуй, еще скажете, что и ваша жизнь не удалась? Любовь — трудное дело,
дорогой Фернандо. Вам ли жаловаться, имея под рукой Лидию? Лидия — прислуга. А
Офелинья была машинисткой. Вместо того, чтобы говорить о женщинах, мы говорим
об их профессиях. А вот была еще та, с кем вы встречались в скверике, как ее,
бишь? Марсенда. Вот-вот, Марсенда. Это вообще ничего. Столь решительное и
окончательное суждение граничит с осуждением и звучит пренебрежительно. Мой
ничтожный опыт учит, что пренебрежение к женщине свойственно огромному
большинству мужчин. Милейший мой Рикардо, нам с вами следовало бы пообщаться
подольше. Империя этого не захотела.
