Фернандо Пессоа поднялся, прошелся по кабинету, взял листок
со стихами: Как это там у вас — «Мы не видим, как Парки прядут нить нашей
жизни, как обрезают ее, и потому забываем о них»? Нужно быть слепым, чтобы не
видеть, как Парки ежедневно приканчивают нас. Как гласит поговорка, хуже слепца
тот, кто видеть не хочет. Фернандо Пессоа положил листок на стол: Вы что-то
начали говорить про Антонио Ферро. Да, но разговор наш принял другое
направление. Давайте вернемся на прежний путь. Так вот, пресловутый Ферро при
вручении премий сказал, что те интеллектуалы, которые при сильной власти, пусть
даже сила эта — не физическая, а, так сказать, моральная, чувствуют себя
узниками, забывают, что выпуск интеллектуальной продукции неизменно интенсифицируется
в условиях строгого порядка. Насчет моральной силы — просто превосходно:
португальцы загипнотизированы, а интеллектуалы наращивают выпуск
интеллектуальной продукции под зорким присмотром Виктора. Стало быть, вы не
согласны? Трудно согласиться, я бы сказал, что сама история опровергает
утверждение Ферро — вспомните времена нашей молодости, «Орфей» и все прочее,
вспомните и скажите: разве все это делалось при сильной власти, хотя ваши оды,
милейший Рейс, при внимательном чтении вполне можно счесть поэтизацией порядка.
Никогда не замечал. И тем не менее — боги у вас всегда мудры и равнодушны,
живут и умирают согласно ими же установленному порядку, всякие порывы
человеческие — бессмысленны и тщетны, да и все остальное выткано по той же
канве. Превыше богов — судьба. А судьба есть тот высший, верховный порядок,
которого жаждут и сами боги. Ну, а люди-то, какую роль вы хотели бы отвести
людям? Нарушать порядок, исправлять судьбу. Улучшать ее? Улучшать или ухудшать
— это безразлично, i лавное — не дать судьбе быть судьбой. Вы тут помянули
Лидию, она тоже часто говорит о судьбе, но несколько иначе. О судьбе, к
счастью, можно говорить как и что угодно. Но мы говорили о Ферро. Ферро —
дурак, он решил, что судьба португальского народа — это Салазар. Мессия? Нет,
пастырь, который нас крестит, соборует, венчает, отпевает. Во имя порядка? Во
имя порядка. В жизни, насколько я помню, вы были более лояльны. Приблизившись к
смерти, видишь жизнь иначе, и вот на ной решительной и не предполагающей ответа
фразе я с вами распрощаюсь, а ответа она не предполагает потому, что вы — живы
и ответить мне не можете. Отчего не хотите переночевать? На это я как уже
говорил однажды: мертвым не стоит привыкать к обществу живых, да и живым не
стоит становиться на пути мертвых. Но человечество состоит из тех и других.
Чистая правда, но не вся правда: будь это так, кроме меня, сидели бы у вас в
гостях член Кассационного Суда и все прочее семейство. Откуда вы знаете, что
жил здесь раньше член Кассационного Суда, я вам об этом не говорил. Виктор
сказал. Какой Виктор — мой? Нет, другой, он уже умер, но сохранил привычку
лезть в чужую жизнь, и этот горб даже могила не исправила. А луком от него
несет? Несет, но не очень сильно, со временем этот смрад слабеет. Прощайте,
Фернандо. Прощайте, Рикардо.
Есть зловещие признаки того, что моральная сила Салазара по
мере удаления от своего могучего источника теряется и по назначению не
попадает. Демонстрирующий это ослабление эпизод имел место на берегу реки Тежо,
где по случаю спуска на воду вестового судна второго класса «Жоан де Лижбоа»
состоялась торжественная церемония, которую почтил своим присутствием глава
государства. Корабль украшен разноцветными флажками или, если употребить
подходящее случаю морское выражение — флагами расцвечивания, стапель смазан
салом, команда выстроена под тентом, и вот приближается президент республики
генерал Антонио Оскар де Фрагозо Кармона, тот самый, который заявил, что
Португалия ныне известна повсеместно и потому стоит быть португальцем,
приближается в сопровождении свиты в штатском и в форме: те, кто в форме — в
парадных мундирах, а те, кто в штатском — в цилиндрах, в визитках, в полосатых
брюках, а президент поглаживает свои красивые седые усы, должно быть,
сдерживаясь, чтобы не произнести — не к месту и не ко времени — свою неизменную
фразу, слетающую с его уст при посещении художественных выставок: Шикарно,
просто шикарно, мне очень понравилось, и вот уже поднимаются по ступеням,
ведущим на трибуну, высшие должностные лица государства, без которых ни один корабль
на воду спущен быть не может: есть среди них и представитель церкви,
католической, сами понимаете, а от него ждут благословения, освящения, жаркой
молитвы Господу нашему, чтобы введенный в строй корабль наш врагов топил, а сам
не тонул, мелькают в раззолоченной толпе любопытные и работяги-судостроители,
хроникеры, фотографы, репортеры, вот и бутылка местного шампанского ожидает
того высокоторжественного мига, когда разлетится она о нос «Жоана де Лижбоа», и
тут он вдруг сам собой начинает съезжать по стапелю вниз, и воцаряется всеобщее
ошеломление, встопорщивается снежно-белый президентский ус, качаются,
обнаруживая смятение своих носителей, цилиндры, корабль же, к которому никто и
прикоснуться не успел, соскользнул в славные воды, моряки кричат положенное
«ура!», носятся ополоумевшие чайки, оглушенные сиренами и гудками с других
судов, но главным образом — громовым хохотом, потрясшим всю набережную, эту
шкоду учинили рабочие с верфей — самый зловредный народ — но Виктор уже шныряет
в их толпе, провода первичное дознание, а вода внезапно спала, и разинутые
пасти канализационных канав исторгают луковое зловоние, поспешно отступает
побагровевший президент, суетятся в ярости чины свиты, требуя, чтобы
си-ю-же-ми-ну-ту был установлен виновник подлого покушения на славу отечества,
доблесть флота и достоинство высшего должностного лица в стране: Слушаю, сеньор
председатель Совета министров, отвечает капитан Агостиньо Лоуренсо, начальник
Виктора, но от насмешек не уйдешь, весь город только о том и говорит, и даже испанские
постояльцы отеля «Браганса», хоть и добавляют не без робости: «Cuídense
ustedes, eso son artes del diablo rojo»
[53]
. Но, поскольку все это относится к
внутренней лузитанской политике, тем комментарии и ограничиваются, и герцог
Альба с герцогом Мединасели, втихомолку сговорившись устроить себе чисто
мужское развлечение, без жен — отправляются в «Колизей», где на чемпионате по,
«кетчу» в леденящих кровь схватках сходятся их соотечественник Хосе Понс,
польский граф Кароль Новина, иудей Аб-Каплан, русский — белый — Зыков, чех
Штрешнак, итальянец Нероне, бельгиец Деферм, фламандец Рик де Гроот, англичанин
Рекс Гэйбл, некий Штрук, чье отечество нам неведомо, искушенные в бросках и
подсечках, двойных нельсонах и мостиках, в приемах болевых и удушающих, а если
бы участвовал в этом чемпионате Геббельс, победа, скорей всего, осталась бы за
ним, ибо он вызвал бы себе на подмогу сколько-то там боевых самолетов.
И вот как раз самолеты и искусство воздушного боя находится
в центре внимания в нашем столичном городе, после того, как позорно сел в лужу
военно-морской флот, о чем было поведано прежде и к чему мы возвращаться более
не намерены, сказав лишь, что благодаря усердию многочисленных Викторов удалось
установить преступный умысел, исключив версию простой халатности какого-нибудь
клепальщика или конопатчика. Ну-с, так вот, поскольку грозовые тучи войны все
гуще заволакивают европейские небеса, национальное правительство решило на
живом примере — а живой пример есть наилучший и нагляднейший урок — доходчиво
объяснить жителям, что следует им делать и как спасаться в случае налета
вражеских бомбардировщиков, хотя наши власти не простерли правдоподобие
ситуации столь далеко, чтобы определить национальную принадлежность вероятного
противника, лишь туманно намекнув, что нашлет крылатые армады враг наш извечный
и наследственный, иными словами — кастилец, ныне ставший красным, поскольку
радиус действия современных самолетов не позволил бы помыслить о рейде
бомбардировщиков Франции или Британии, тем паче, что обе державы числятся
нашими союзниками, что же до итальянцев или немцев, то было уже дано такое
множество доказательств дружбы, связующей наши народы и зиждущейся на общности
идеалов, что в час испытаний нам следует ждать от них содействия, а никак не
истребления. Итак, правительство в газетах и по радио известило, что двадцать
седьмого числа, в канун десятой годовщины Национальной Революции Лиссабон будет
присутствовать на премьере нового спектакля, а точнее — при имитации нападения
с воздуха на квартал Байша, а еще точнее — при демонстрации воздушно-химической
атаки, имеющей намерением уничтожить вокзал Россио и заразить прилегающие
кварталы отравляющими газами. Первым появится самолет-разведчик, который
пройдет над Россио и сбросит дымовую шашку, указывая цель. Правда, иные
неисправимо негативистские умы, критически настроенные ко всему на свете,
склонны полагать, будто результаты были бы несравненно более впечатляющими,
если бы бомбардировщики прилетели и сбросили свой груз сразу, безо всякого
предупреждения, но их извращенному сознанию недоступны и глубоко противны
рыцарские законы ведения войны, как раз и воспрещающие нападать врасплох. Итак,
едва в небесах возникнет компактное облачко дыма, зенитная артиллерия
произведет залп, который послужит сигналом для включения сирен — те завоют,
возвещая воздушную тревогу, и, поскольку не услышать их невозможно, будут
предприняты соответствующие меры. Полиция, республиканская гвардия, отряды
Красного Креста, пожарные немедленно вступят в дело, эвакуируя граждан с
угрожаемых участков, в число коих попадут все соседние улицы, а бригады
спасателей сломя голову помчатся в очаги поражения, тогда как пожарные с
брандспойтами наперевес, — к очагам возгорания. Тем временем самолет-разведчик
удалится, удостоверившись, что сигнальное облако дыма зависло там, где ему
положено, что выдвинулись на исходные спасатели и что среди них находится, как
мы скоро увидим, актер театра и кино Антонио Сильва во главе
волонтеров-пожарных. Теперь вот наконец-то могут прилетать вражеские
бомбардировщики, роль которых возьмет на себя эскадрилья бипланов, вынужденных
держаться невысоко от земли из-за того, что их кабины открыты всем ветрам и
дождю, и тут уж откроют огонь пулеметы и пушки противовоздушной обороны, но
поскольку все это — учения, ни один самолет не собьют, и все они будут
безнаказанно шнырять под облаками, даже не имитируя сброс бомб фугасных,
зажигательных и химических, ибо они сами по себе начнут взрываться на Площади
Восстановителей, которую, будь все это всерьез, не спасло бы патриотическое название.
Не избегнет гибели и стрелковая рота, переброшенная к Россио — поляжет там весь
ее личный состав до последнего человека, и хотелось бы все же знать, какого
дьявола делают пехотинцы в квартале, который, если верить гуманистическому
предупреждению противника, будет подвергнут жестокой бомбежке, но будем
надеяться, что этот плачевный и позорный эпизод забвению предан не будет, в
отличие от генерального штаба, который, наоборот — будет, в полном составе
будет предан суду военного трибунала и приговорен к расстрелу. Большие потери
несут бригады спасателей и медиков, которые самоотверженно действуют в огне и
под огнем, вытаскивая погибших, оказывая помощь раненым — те пестро расписаны
зеленкой и йодом, перевязаны и шинированы, обмотаны бинтами, а бинты эти, когда
их выстирают, потом — и тридцати лет не пройдет — еще пригодятся и уже без
дураков, по-настоящему. Невзирая на героические усилия ПВО, вражеские самолеты
заходят на второй круг, накрывая зажигательными бомбами здание вокзала,
развалины которого вмиг охватывает прожорливое пламя, однако надежда на то, что
победа будет за нами, не гаснет, ибо король Себастьян с непокрытой головой,
чудесным образом уцелев, по-прежнему высится на своем постаменте. Разрушение
ширится, охватывая новые и новые участки, древние развалины монастыря Кармо
становятся новыми руинами, а из здания Национального Театра валит густой дым,
множится число жертв, повсюду горят дома, матери зовут потерявшихся детей,
потерявшиеся дети — матерей, о мужьях и отцах никто почему-то и не вспоминает,
на то и война. Кувыркаясь в небесах наподобие крылатых бесов, отмечают летчики
удачное выполнение задания рюмочкой коньяка «Фундадор», заодно и согреваясь,
поскольку жар сражения спал. Записывают, зарисовывают, фотографируют
результаты, а потом, издевательски покачав крыльями, отваливают в сторону
Бадахоса, хотя нам казалось, что прилетели они со стороны Кайи. Город — в
сплошном огне, счет убитым идет на тысячи, словно повторилось пресловутое
землетрясение. Тут зенитки рявкают в последний раз, снова взвывают сирены,
учения окончены. Население вылезает из канав и подвалов, расходится по домам,
нет ни убитых, ни раненых, и дома стоят как стояли, все оказалось игрой.
