Рикардо Рейсу очень хочется обсудить все эти вопросы с
Фернандо Пессоа, но Фернандо Пессоа не появляется. Время катится медленной
липкой волной, тянется жидкой стекловидной массой, на поверхности которой,
занимая глаза и отвлекая чувства, вспыхивают мириады искр, тогда как в глубине
просвечивает огненно-красное беспокойное ядро, приводящее все это в движение.
Такие вот дни чередуются с такими вот ночами, и великий зной то валится с неба,
то поднимается с земли. Старики теперь выходят в скверик на
Алто-да-Санта-Катарина лишь под вечер, им не под силу сносить раскаленное
солнце, со всех сторон подступающее к скудной тени пальм, их утомленные жизнью
глаза не выдерживают нестерпимого блеска реки, а удушливое марево непереносимо
для изношенных легких. Лиссабон откручивает краны, откуда не льется ни единой
струйки, и население его относится ныне к отряду куриных — бессильно поникли
его крылья, жадно распялен клюв. В дремотной одури идут разговоры о том, что,
мол, гражданская война в Испании близится к концу, и прогноз этот кажется
верным, если мы вспомним, что войска Кейпо де Льяно уже стоят под стенами
Бадахоса вместе с ихним Иностранным легионом и прямо рвутся в бой, жаждут
крови, и жаль мне тех, кто осмелится противостоять им. Дон Мигель де Унамуно
идет в университет, стараясь держаться в узкой тени, лежащей вдоль фасадов,
леонское солнце калит камни Саламанки, но достойный старец ощущает на суровом
челе дуновение прохлады, производимое, очевидно, веющими крыльями славы, и с
удовлетворением в душе отвечает на приветствия сограждан, и отдают ему честь,
беря под козырек или вскидывая руку, встречные военные, и каждый из них —
воплощенный Сид-Кампеадор, который тоже ведь в свое время говорил, мол, спасем
западную цивилизацию. В один из таких дней рано-рано утром, пока солнце не
слишком припекает, вышел из дому и Рикардо Рейс и тоже постарался держаться в
узкой тени, лежащей вдоль фасадов, пока не показалось такси, не повезло его,
отдуваясь и переводя пух, вверх по Калсада-да-Эстрела на кладбище Празерес
[68]
, — оно так много сулит и все на свете отбирает, даруя только тишину, а вот
насчет покоя — дело сомнительное, и посетителю уже не надо справляться в
конторе, он еще не позабыл ни местоположения, ни номера — четыре тысячи триста
семьдесят один — и это не номер дома или квартиры, и потому не стоит стучать и
осведомляться: Есть кто живой? — ибо если одного присутствия живых
недостаточно, чтобы вызнать тайну мертвых, то уж эти слова и вовсе ни к чему.
Подходит Рикардо Рейс к железной ограде, опускает руку на теплый камень, так уж
причудливо расположена эта могила — солнце еще невысоко, но с самого восхода
бьют сюда его лучи. С аллейки неподалеку доносится шарканье метлы, в глубине
проходит вдова в глубоком трауре, даже краешек щеки не белеет из-под крепа.
Иных признаков нет. Рикардо рейс спускается до поворота и, остановившись там,
глядит на реку, на ее устье, которое, должно быть, родственно «устам» — ведь
именно сюда приходит океан утолять свою неутолимую жажду, и здесь всасывающиеся
его губы приникают к водным источникам земли, и согласимся, что всем этим
образам, метафорам и сравнениям не нашлось бы места в жесткости античной оды,
но и с одописцем изредка случается подобное, особенно в утренние часы, когда в
нас то, чему полагается думать, предается лишь чувствованиям.
Рикардо Рейс не обернулся. Он знает, что Фернандо Пессоа
стоит рядом, на этот раз он — невидим, быть может, неведомые правила воспрещают
показываться во плоти внутри кладбищенской ограды, а то ведь что получится,
если начнут покойники толпой разгуливать по аллеям и рядам, можно даже допустить,
что получится смешно. И вот голос Фернандо Пессоа спрашивает: Что привело вас,
милейший Рейс, сюда в такую рань, вам уже мало горизонтов, открывающихся с
Алто-да-Санта-Катарина, точки зрения Адамастора? — и отвечает, не отвечая,
Рикардо: Вон по тому морю, что видно нам отсюда, плывет испанский генерал на
гражданскую войну, не знаю, знаете ли вы, что в Испании началась гражданская
война. И дальше что? Мне было сказано, что этот генерал по имени Милан д'Астрай
однажды встретится с Мигелем де Унамуно, а тот, услышав возглас «Да здравствует
война!», ответит ему. Что? Вот я и хотел бы узнать ответ дона Мигеля. Откуда же
мне знать, если это еще не произошло? Может быть, вам будет легче сказать, если
вы узнаете, что ректор Саламанкского университета принял сторону мятежных
военных, пытающихся свалить правительство и сменить режим. Чем же мне это
поможет, вы, друг мой, забываете о том, сколь важны противоречия: однажды я сам
дошел до того, что рабство — это естественный закон существования здорового
общества, а сегодня не способен думать о том, что думаю о том, что думал тогда,
и что побудило меня написать такое. Я рассчитывал на вас, Фернандо, а вы меня
подвели. Самое большее, что я могу — это выдвинуть гипотезу. Ну-ка, ну-ка.
Предположим ваш ректор сказал так при определенных обстоятельствах промолчать
то же самое что солгать только что прозвучал болезненный и бессмысленный крик
да здравствует смерть и этот варварский парадокс вселяет в меня отвращение к
генералу Милану д'Астраю ибо он калека здесь нет неучтивости ибо калекой был и
Сервантес но к несчастью в наши дни в Испании калек стало слишком много и я
страдаю при мысли о том что генерал Милан д'Астрай может оказать воздействие на
массовое сознание калека не обладающий духовным величием Сервантеса пытается
обычно найти утешение в том чтобы искалечить других и тем самым заставить их
страдать. И вы считаете, дон Мигель ответил бы так? Эта гипотеза — одна из
бесчисленного множества. И по смыслу согласуется с теми словами, которые сказал
мне португальский оратор. Уже хорошо, когда одно согласуется с другим хотя бы
по смыслу. А какой смысл в левой руке Марсенды? Вы все еще думаете о ней.
Иногда. Зачем так далеко ходить? все мы — калеки.
Рикардо Рейс — один. На нижних ветвях вязов уже слышится
стрекот: безъязыкие цикады придумали, как дать о себе знать. Большой черный
корабль входит в гавань и потом исчезает в сверкающем зеркале воды. Пейзаж этот
мало похож на реальность.
* * *
В доме Рикардо Рейса слышится теперь еще один голос. Подает
его радиоприемник — маленький, самый дешевый из всех имеющихся в продаже,
популярной марки «Пилот», в бакелитовом корпусе мраморного цвета, предпочтенный
иным прежде всего по причине своей компактности и — не побоимся этого слова —
портативности: его легко таскать из столовой в кабинет, где сомнамбулический
обитатель этой квартиры проводит большую часть времени. Если бы решение
приобрести радио принято было сразу после переезда, когда обживание на новом
месте еще доставляло живое удовольствие, стояло бы здесь сейчас какое-нибудь суперсовременное
чудище о двенадцати лампах, наделенное такой мощью звучания, что хватило бы на
всю округу и привело бы под окна, из которых доносились бы попеременно то
музыка, то радиоспектакли, всех соседей, включая, разумеется, и двоих стариков,
вновь сделавшихся учтивыми и обходительными. Но Рикардо Рейс желает всего лишь
быть в курсе новостей, причем входить в этот курс скромно и сдержанно, получать
их в виде доверительного бормотания, а, следовательно, не почтет себя обязанным
объяснять себе самому или толковать, какая сила, какое внутреннее беспокойство
тянет его к приемнику, не будет вынужден спрашивать себя о том, какой тайный
смысл сокрыт в тусклом глазу, подобном глазу умирающего циклопа, а на самом
деле являющемся крохотным индикатором настройки, что выражает этот глаз —
ликование, столь противоречащее его агонии, или страх, или жалость. Будет
гораздо яснее, если мы скажем, что Рикардо Рейс неспособен решить, радуют ли
его настойчиво твердимые вести о победах мятежной испанской армии или не менее
часто повторяемые сообщения о поражениях верных правительству войск.
Разумеется, не будет недостатка в тех, кто укажет нам, что эти победы и
поражения суть одно и то же, но мы эти возражения отметаем с порога: скверно
нам придется, если мы не примем в должный расчет сложность души человеческой:
мне, может быть, и приятно узнать, что у моего врага — крупные неприятности, но
из этого вовсе не следует автоматически, что я примусь рукоплескать тому и
венчать лаврами того, кто его в эти неприятности вверг. Следует различать.
Рикардо Рейс не станет углублять этот внутренний конфликт, он удовлетворится,
простите за странный каламбур, своим недовольством, схожим с чувствами того,
кто, не обладая мужеством, потребным для того, чтобы зарезать и освежевать
кролика, зовет для этого соседа, но и сам при операции присутствует, досадуя на
себя за трусость, и стоит при этом так близко, что ощущает теплый парной запах,
исходящий от тушки, вдыхает легкое и приятно пахнущее испарение до тех пор,
пока не вызреет в сердце его — ну, или не в сердце, а в том месте, где этому
чувству положено вызревать — злоба на того, кто совершает такое зверство: как
же может быть, что мы с ним принадлежим к одному и тому же роду человеческому,
и, вероятно, этими невысказанными чувствами объясняется, что мы не любим
палачей и не едим козлятину искупления.
