Цирк скоро будет заполнен. Но Рикардо Рейс успел занять
хорошее место на солнечной стороне, что не имеет никакого значения, поскольку
сейчас все объемлет вечерний мрак, а хорошо это место тем, что находится не так
далеко от трибуны, чтобы не видеть лица выступающего, и не так близко, чтобы
нельзя было обозревать всю картину. Продолжается внос знамен и вход профсоюзов:
первые — сплошь национальные, вторые — лишь в малой своей части, но, само собой
разумеется, даже не придавая излишнее значение величественному символу отчизны,
увидим мы, что находимся среди португальцев, более того — без ложной скромности
— среди лучших из них. Скамьи уже забиты, только на арене теперь остается место,
самое место знаменам и штандартам, оттого, должно быть, их там такое множество.
Звучат приветствия людей, друг с другом знакомых и друг с другом соотнесенных,
а те, кто по пути сюда кричал: Да здравствует Новое Государство! — и много
таких — неистово вскидывают руку, без устали вскакивают и садятся, чуть только
внесут очередную священную хоругвь, как они уже опять на ногах и отдают
древнеримский салют, простите за назойливое повторение, их простите, да и нас
тоже, о témpora, o mores
[73]
, столько усилий приложили Вириат с
Серторием
[74]
, чтобы выкинуть из страны имперских оккупантов, ибо империя эта
была незаконна де-юре, а для признания этого де-факто должно было бы хватить
завещания оккупированных, так, говорю, старались они — и вот теперь Рим
вернулся в образе их же потомков, а лучший способ господства — это, несомненно,
купить человека собой, а иногда и покупать не надо, отдается если не даром, так
за бесценок, за полоску ткани на рукав, за право носить — или нести? — крест
христов, напишем на этот раз со строчной буквы, чтобы скандал был не столь
громким. Оркестр, чтобы скрасить ожидание, играет тем временем лучшее из своего
репертуара. Появляются наконец официальные лица, поднимаются на трибуну, всех
охватывает дикий восторг. Гремят залпы патриотических криков: Португалия,
Португалия, Португалия, Салазар, Салазар, Салазар, но этого не ждите, он
приходит лишь туда и тогда, куда и когда считает нужным, этот митинг — не его
уровень, а что до Португалии, то она здесь, и ничего удивительного — она
повсюду. Справа от трибуны, на пустовавших до сей поры скамьях, теперь,
порождая зависть у местных, рассаживаются представители итальянских фашистов в
черных рубашках, украшенных какими-то орденами, а слева — представители
германских нацистов в рубашках коричневых и при галстуках с зажимами в виде
свастики, и все они вытягивают руки к толпе, которая отвечает тем же и так же,
пусть пока еще не так ловко, но с огромным желанием научиться, и в эту минуту
входят испанские фалангисты в уже известных нам голубых рубашках — три разных
цвета и один истинный идеал. А зрители уже опять повскакали на ноги, в небеса
летят восторженные клики на универсальном языке рева, наконец-то удалось унять
вавилонское столпотворение с помощью одного лишь жеста, немцы не знают ни
португальского, ни испанского, ни итальянского, испанцы — ни португальского, ни
итальянского, ни немецкого, итальянцы — ни португальского, ни испанского, ни
опять же немецкого, зато португальцы прекрасно говорят по-испански: usted —
когда обращаешься, cuanto vale — когда приценяешься, gracias — это по-нашему
будет «спасибо», но когда все сердца бьются в унисон, достаточно, чтобы каждый
крикнул на своем языке: Смерть большевизму! С трудом удается восстановить
тишину, оркестр троекратным уханьем турецкого барабана начинает военный марш, и
объявляется первый оратор, рабочий Морского Арсенала Жилберто Арротейя, а уж
чем и как его улестили, знает только он и его искушение, за ним от имени
Португальской Молодежи выступает второй — Луис Пинто Коэльо, и тут-то начинает
выявляться истинная цель этого митинга, поскольку выступающий внятно и
доходчиво ратует за создание националистического ополчения, третий оратор —
Фернандо Омень Кристо, четвертый — Абел Мескита, представляющий профсоюзы
Сетубала, пятый — Антонио Кастро Фернандес, который в недалеком будущем станет
министром, шестой — Рикардо Дуран, звание его — майор, а призвание — выступать
на митингах, и произнесенную речь он по прошествии нескольких недель повторит в
Эворе и тоже — на арене для боя быков: Мы собрались здесь, окрыленные и
спаянные патриотическим идеалом, чтобы сказать и показать правительству страны,
что являемся верными продолжателями дела наших героических предков, героев,
открывших новые миры нашему миру, пронеся до самых отдаленных его уголков
святую веру и стяг нашей империи, а также — и что когда позовет труба, ну, там,
рожок или горн, мы все как один, сплотимся вокруг Салазара, гениального
человека, посвятившего свою жизнь беззаветному служению отечеству, и наконец
седьмым по счету, первым по значению вышел на трибуну капитан Жорже Ботельо
Мониз, вышел и обратился к властям с просьбой создать гражданский легион,
который, подобно Салазару, посвятит себя исключительно служению родине по мере
своих слабых сил, и здесь будет очень уместно вспомнить старинную притчу о семи
ивовых прутьях, которые так легко сломать по одному и которые, собравшись
вместе, образуют связку или фасцию, а эти два слова только в словарях означают
одно и то же, и неизвестно, кому принадлежит данная реплика, хотя нет сомнений
в том, кто ее повторяет. При упоминании гражданского легиона толпа — ну,
разумеется, как один человек — снова встает, ибо пишется «легион», а
произносится «мундир», говорится «мундир», а подразумевается форменная рубашка,
и осталось только решить, какого она будет цвета, но во всяком случае, здесь не
место для таких решений, а не то скажут, что мы собезьянничали, и все же она не
может быть ни черной, ни коричневой, ни голубой, а белый цвет — такой маркий, а
желтый — цвет отчаяния, в лиловом пусть ходит архиепископ, от красного упаси
нас Бог, вот и остается разве что зеленый, а чем плох зеленый? — скажут нам
щеголеватые юноши из Португальской Молодежи, которые в ожидании форменной
одежды ни о чем другом и думать не могут. Митинг идет к концу, обязательство
выполнено. Без сутолоки и толчеи движется к выходу толпа, поскольку это
португальская толпа, кое-кто еще кричит «ура!», но уже не так зычно, самые
рачительные знаменосцы сворачивают свои знамена, надевают на них чехлы, гаснет
большая честь прожекторов, и теперь света ровно столько, сколько нужно, чтобы
публика не заблудилась. Заполняются вагоны специально арендованных трамваев и
автобусы, предназначенные для тех, кто приехал издалека. Рикардо Рейс, который
все это время провел на открытом воздухе, с небом вместо крыши над головой,
чувствует настоятельную потребность продышаться, глотнуть свежего воздуха.
Пренебрегая появляющимися время от времени таксомоторами, на штурм которых
тотчас устремляются прочие участники митинга, он — вот уж точно: в чужом пиру
похмелье — пересекает проспект, оказавшись на противоположном тротуаре, и всем
видом своим показывая, что вовсе не оттуда, откуда все, а оказался здесь
совершенно случайно, и нам ли не знать, сколь богат наш мио на совпадения.
Пешком он пройдет через весь город, где нет и следа патриотического действа —
обгоняющие его трамваи идут своими маршрутами, такси дремлют на площадях. От
Кампо-Пекено до Санта-Катарины — километров пять с гаком, с чего это нашему
доктору, обычно не склонному к долгим пешим прогулкам, вздумалось ноги бить? Он
и вправду сильно натрудил ноги, а, придя наконец домой и открыв окно, чтобы
выветрить застоявшуюся духоту, вдруг понял, что всю дорогу до дома не думал о
том, что видел и слышал, хоть ему и казалось — думает, а теперь не может
припомнить ни единой мысли, ни мелькнувшей ассоциации, ни замечания по поводу,
как будто на облаке доставили его туда и обратно, а облаком этим был он сам —
нечто парящее в воздухе. Ему захотелось думать, размышлять, высказывать мнения
и спорить с самим собой — но ничего не вышло: в памяти и в глазах застряли
только люди в черных, коричневых и голубых рубашках, они стояли рядом, на
расстоянии вытянутой руки и на защите западной цивилизации, то есть моих греков
и римлян, любопытно, что ответил бы дон Мигель де Унамуно, если бы его
пригласили на митинг, может быть, и согласился бы, появился бы между Дураном и
Монизом, показался бы широким массам: Вот он я, мужи Португалии,
народ-самоубийца, люди, которые не кричат «Да здравствует смерть!», но живут и
здравствуют с нею, и не знаю, что еще сказать вам, ибо сам нуждаюсь в том,
чтобы кто-нибудь поддержал меня и укрепил в дни слабости моей. Рикардо Рейс
глядит во тьму, и тот, кто знает толк в предчувствиях и разбирается в душевных
состояниях, сказал бы — что-то готовится. Уже глубокой ночью он закрывает окно,
под конец он не мог уже думать ни о чем ином, кроме: На митинги больше не
пойду, и надо хорошенько вычистить пиджак и брюки, и в этот миг ощутил
исходящий от них запах лука, как странно, он мог бы поклясться, что Виктора
рядом не было. Последующие дни были так обильны событиями, словно митинг на
Кампо-Пекено вдвое ускорил вращение земли, а у нас есть обыкновение называть
подобные эпизоды историческими событиями. Группа американских финансистов
обратилась к генералу Франко с предложением предоставить необходимые средства
для успешного развития испанской революции, не иначе, как эта идея пришла в
голову Джону Д. Рокфеллеру, не все же можно и нужно от него скрывать, вот
«Нью-Йорк Таймс», приняв все меры предосторожности, чтобы не ранить ослабевшее
сердце почтенного старца, и сообщила о вооруженном восстании в Испании, ибо
есть на свете неприятности, на которые нельзя закрывать глаза, если не хочешь
вляпаться в неприятности еще большие. А из Шварцвальда пришла весть о том, что
германские епископы заявили: Католическая церковь и Рейх плечом к плечу будут
бороться против общего врага, а Муссолини, не желая оставаться в стороне и
плестись в хвосте, поведал миру, что в кратчайшие сроки способен поставить под
ружье восемь миллионов человек, большая часть коих еще не остыла от жара победы
над другим врагом западной цивилизации — Эфиопией. А возвращаясь к нашему
отечеству, скажем, что списки Португальской Молодежи постоянно пополняются
новыми именами, а количество вступивших в организацию, именуемую Португальский
Легион, исчисляется тысячами, а некий чин, ведающий в правительстве
корпорациями, разродился статьей, где с большой экспрессией воздал хвалу
руководителям национальных профсоюзов за благородный почин — организацию
митинга, назвав его горнилом и тиглем патриотического духа и выразив
уверенность в том, что ничто на свете не воспрепятствует широкому шагу Нового
Государства.
