Опять же из газет узнав, что «Афонсо де Албукерке» взял курс
на Аликанте, где должен принять на борт беженцев, Рикардо Рейс слегка
опечалился, потому что благодаря отношениям с Лидией имел некоторое
касательство к перемещениям этого корабля, а та ни слова не сказала о том, что
брат ее, матрос Даниэл, вышел в море с гуманитарной миссией. Да и где она
вообще, эта самая Лидия? — копится грязное белье, мягкая пыль покрывает мебель
и все прочие предметы, так что они постепенно теряют четкость очертаний, словно
устали существовать, но не исключено, что такими видят их глаза, уставшие
видеть. Никогда еще не испытывал Рикардо Рейс такого одиночества. Он по целым
дням спит — то на кровати, которая теперь не застилается никогда, то на диване
в кабинете, и даже в уборной заснул, впрочем, такое случилось только однажды, и
он проснулся тогда в испуге, увидев во сне, что может умереть на унитазе, со
спущенными штанами, а ведь известно — кто смерть свою не встретит достойно, тот
не достоин был и жизни. Написал Марсенде письмо, но порвал его. Длинное, на
многих страницах письмо, где реконструировалась вся история их, с позволения
сказать, отношений, начиная с первого вечера в отеле, написалось как-то легко и
бегло, в один, так сказать, присест, воздвигся этакий надгробный памятник
живейшей памяти, но, дойдя до нынешнего своего положения и состояния, стал
Рикардо Рейс в тупик — о чем писать? просить я не должен, дать мне нечего — и
тогда он собрал листочки, сложил их, подровнял края, загнувшиеся — разгладил и
стал их методично рвать, пока не превратил в груду мельчайших клочков, где не
читалось ни единого слова целиком. Он не выбросил их в мусорное ведро, сочтя,
что уничтожение — это одно, а унижение — совсем другое, а глубокой ночью вышел
на спящую крепким сном улицу и швырнул через прутья ограды несколько пригоршней
этих конфетти, вот какой печальный карнавал, а предрассветный бриз вознес их на
крышу, откуда другой ветер, посвежее, погонит их дальше, хотя до Коимбры они
все равно не долетят. Через два дня он переписал набело свое стихотворение «Это
лето уже оплакиваю», зная, что эта первая правда уже сделалась ложью, потому
что он ничего не оплакивает да и вообще уже ничего не чувствует, кроме
сонливости, и если был бы способен писать, написал бы другие стихи о том, что
некогда тосковал и тоска его осталась в том времени, когда тосковал. Он
надписал конверт: Марсенде Сампайо, до востребования, Коимбра, по прошествии
нескольких месяцев и за неявкой получателя отправят письмо на помойку, если же
чересчур рачительный почтовый чиновник, нарушив тайну переписки, отнесет его в
контору нотариуса Сампайо, как опасался в былые времена Рикардо Рейс, то — тоже
беды не будет: придет отец домой, держа в руке вскрытое по долгу отцовства
письмо, скажет: У тебя появился неизвестный поклонник, Марсенда же с улыбкой
прочтет стихи, ей и в голову не придет, что вышли они из-под пера Рикардо
Рейса, он ведь никогда не говорил ей, что пишет стихи, разве что почерк
покажется знакомым, но мало ли на свете схожих почерков — простое совпадение,
не более того.
* * *
Больше не вернусь сюда, помнится, сказала тогда Лидия,
которая как раз в этот момент стучится в дверь. В кармане у нее — ключ, но она
не воспользовалась им по причине излишней щепетильности, сказала же, что не
вернется, как же теперь можно отпереть дверь, словно пришла к себе домой, чего
никогда не бывало, а теперь — еще меньше, сказали бы мы, если б от «никогда» можно
было отщипнуть еще немножко, и придется допустить, что конечной судьбы слов мы
не ведаем. Рикардо Рейс отворил, изобразил удивление, и, поскольку Лидия
колебалась — пройти ли на кухню или войти в гостиную — двинулся в кабинет,
рассудив, что она, если захочет, последует за ним. Глаза у Лидии — красные и
опухшие: должно быть, оттого, что великая борьба с зарождающимся материнским
чувством завершилась его поражением и решением беременность прервать,
сомнительно, чтобы причиной этой хандры было падение Ируна или блокада
Сан-Себастьяна. Она говорит: Простите, сеньор доктор, не могла прийти, и почти
без паузы добавляет: Дело не в том, а просто мне показалось, что я вам больше
не нужна, и еще добавляет: Я устала от такой жизни, и, выговорив все это, стала
ждать, впервые за все это время взглянув на Рикардо Рейса и заметив, что
выглядит он плохо, постарел и, должно быть, нездоров. Ты мне нужна, сказал он и
замолчал, ибо сказал все, что имел сказать. Лидия сделала два шага к двери: то
ли в спальню собралась, стелить постель, то ли в кухню — мыть посуду, то ли в
ванную — сложить белье в корыто, но пришла-то она сюда не за этим, хотя все
вышеперечисленное будет сделано, но несколько позже. Рикардо Рейс, догадавшись,
что есть еще какие-то причины такому поведению, спрашивает: Что ты стоишь,
садись, а потом: Скажи, что с тобой? — и от этих слов Лидия начинает тихо
плакать, Это из-за ребенка? — но Лидия мотает головой, сумев все же сквозь
пелену слез послать ему осуждающий взгляд, и наконец выдыхает: Это из-за брата.
Рикардо Рейс вспоминает, что «Афонсо де Албукерке» вернулся из Аликанте,
который пока еще находится под властью испанского правительства, и прибавив к
двум два, получает четыре: Он что, дезертировал, остался в Испании? Нет, он на
корабле. Ну, так в чем же дело? Будет несчастье, будет. Послушай, я в толк не
возьму, о чем ты, скажи поясней. Я о том, и замолчала, чтобы вытереть слезы и
высморкаться, что на кораблях поднимут восстание и выведут их в море. Кто тебе
сказал? Даниэл, под большим секретом, да я не могу носить в себе такую тяжесть,
мне надо было с кем-нибудь поделиться, с тем, кому я доверяю, вот я и подумала
о вас, сеньор доктор, о ком же мне еще думать, у меня никого на свете. Рикардо
Рейс удивился, что сообщение не вызвало в нем никаких чувств: быть может, это и
есть судьба? — знать все, что произойдет, знать, что неизбежного не избегнешь и
пребывать в спокойствии, как сторонний наблюдатель взирая на зрелище, которое
предоставляет нам мир, и зная, что это — наш последний взгляд, ибо вместе с
этим миром настанет конец и нам. Ты уверена? — спросил он, но спросил лишь из
уважения к обычаю, предписывающему дать нашему страху перед судьбой эту вот
последнюю возможность повернуть вспять, передумать, раскаяться. Лидия с плачем
кивнула утвердительно, ожидая вопросов, уместных в данном случае и
подразумевающих лишь прямые ответы, лучше всего «да» или «нет», но вопросы эти,
впрочем, превыше сил человеческих. А так, на безрыбье, сойдет и что-то вроде:
Но чего же они добиваются, ведь нельзя же рассчитывать, что вот выйдут они в
море — и правительство падет? Они задумали идти к Бухте Героизма, освободить
политических заключенных, захватить остров и ждать, когда начнется восстание
здесь. А если не дождутся? А не дождутся — пойдут в Испанию, примкнут к
тамошним. Но это чистейшее безумие, им не дадут даже с якоря сняться. Вот и я о
том же говорила Даниэлу, да они слушать не хотят. И когда же это будет? Не
знаю, даты он не назвал, наверно, на днях. А какие корабли? «Афонсо де
Албукерке», «Дан» и «Бартоломеу Диас». Полное безумие, повторяет Рикардо Рейс,
но думает уже не о заговоре, раскрытом им с такой легкостью. Ему вспоминается
день прибытия в Лиссабон, эсминцы в доке, крашенные в один и тот же
мертвенно-пепельный цвет, флаги, свисающие мокрым тряпьем: А ближе всех к нам —
«Дан», сказал тогда носильщик, а теперь мятежный корабль выходит в море, и
Рикардо Рейс заметил, что полной грудью вдыхает воздух, словно и сам стоит на
носу, и ветер швыряет ему в лицо горькую пену, соленые брызги: Это безумие,
повторил он, но голос его противоречит смыслу слов, в нем звучит что-то
подобное надежде, а, может быть, это нам кажется, и это было бы абсурдно, но
ведь это его надежда: А вдруг все пойдет хорошо, вдруг они откажутся от своего
предприятия и постараются всего лишь достичь Бухты Героизма, поглядим, что
дальше будет, а ты не плачь, слезами горю не поможешь, глядишь — и передумают.
Не передумают, вы их не знаете, сеньор доктор, не передумают, это так же верно,
как то, что меня зовут Лидия. Упоминание собственного имени призвало ее к исполнению
служебных обязанностей: Сегодня не смогу у вас прибраться, забежала только на
минутку душу облегчить, дай Бог, чтоб в отеле не хватились. Я ничем не могу
тебе помочь. Мне-то что, это им нужна помощь: сколько надо проплыть по реке до
устья, только я вас прошу, Христом Богом заклинаю, никому не говорите,
сохраните тайну, мне одной она оказалась не под силу. Не беспокойся, я рта не
раскрою. Он и в самом деле не раскрыл рта, но разомкнул уста для утешающего
поцелуя, и Лидия застонала — разумеется, от своих мучительных дум, хотя можно
было расслышать в этом страдальческом стоне отзвук и чего-то иного,
подспудного, так уж мы, люди, устроены, чувствуем разное — но все разом. Лидия
спустилась по лестнице, и Рикардо Рейс против обыкновения вышел на площадку,
она подняла глаза, он помахал ей, если бывают в жизни миги совершенства, то это
был один из них — казалось, что исписанная страница вновь предстала чистой и
белой.
