…Бомба имела облик шляпной коробки, обмотанной холстиной и
туго перевязанной крест-накрест; черный пороховой шнурок торчал сверху,
Воропаев вез ее в мешке на шее лошади, Сабуров с Платоном сперва держались в
отдалении, потом привыкли.
Справа было чистое поле, и слева – поле с редкими чахлыми
деревцами, унылыми лощинами. Впереди, на взгорке, полоска леса, – и за ним
– снова открытое место, хоть задавай кавалерийские баталии с участием многих
эскадронов. Животы подводило, и все внутри холодело от пронзительной смертной
тоски, плохо совмещавшейся с мирным унылым пейзажем, и оттого еще более
сосущей.
– Куда ж оно идет? – тихо спросил Сабуров.
– Идет оно на деревню, больше некуда, – сказал
Платон. – Помните, по карте, ваше благородие? Такого там натворит… Так что
нам выходит либо пан, либо пропал. В атаку – и либо мы его разом, либо оно нас.
– С коня бросать – не получится, – сказал Воропаев. –
Кони понесут…
– Так мы встанем в чистом поле, – сказал Сабуров
отчаянно и зло. – На пути встанем, как деды-прадеды стаивали…
Они въехали на взгорок. Там, внизу, этак в полуверсте,
страшный блин скользил по желто-зеленой равнине, удалялся от них, поспешал по
невидимой прямой в сторону невидимой отсюда деревни.
– Упредить бы мужиков… – сказал Платон.
– Ты поскачешь? – зло спросил Сабуров.
– Да нет.
– А прикажу?
– Ослушаюсь. Вы уж простите, господин поручик, да как
же я вас брошу? Не по-военному, не по-русски…
– Тогда помалкивай. Обойдем вон там, у берез. –
Поручик Сабуров задержался на миг, словно пытаясь в последний раз вобрать в
себя все краски, все запахи земли. – Ну, в галоп! Господин Воропаев, на
вас надежда, уж сработайте на совесть!
Они далеко обскакали стороной чудище, соскочили на землю,
криками и ударами по крупам прогнали коней, встали плечом к плечу.
– Воропаев, – сказал Сабуров, – бросайте,
если что, прямо под ноги! Либо мы, либо оно!
Чудо-юдо катилось на них, бесшумно, как призрак, скользило
над зеленой травой и уже заметило их, несомненно, – поднялись на
стебельках вялые шары, свист-шипение-клекот пронеслись над полем; зашевелились,
расправляясь, клубки щупалец, оно не задержало бега, ни на миг не
приостановилось. Воропаев чиркнул сразу несколькими спичками, поджег смолистую
длинную лучинку, и она занялась.
Поручик Сабуров изготовился для стрельбы, и в этот миг на
него словно нахлынули чужая тоска, непонимание окружающего и злоба, но не
человеческие это были чувства, а что-то животное, неразумное. Он словно
перенесся на миг в иные, незнакомые края – странное фиолетовое небо, вокруг
растет из черно-зеленой земли что-то красное, извилистое, желтое, корявое,
сметанно-белое, загогулистое, шевелится, ни на что не похожее, что-то тяжелое
перепархивает, пролетает, и все это не бред, не видение, все это есть – где-то
там, где-то далеко, где-то…
Сабуров стряхнул это наваждение, яростно, без промаха стал
палить из обоих револьверов по набегающему чудищу. Рядом загромыхало ружье Платона,
а чудище набегало, скользило, наплывало, как ночной кошмар, и вот уже взвились
щупальца, взмыли сетью, заслоняя звуки и краски мира, пахнуло непередаваемо
тошнотворным запахом, бойки револьверов бесцельно колотили в капсюли стреляных
гильз, и Сабуров, опамятовавшись, отшвырнув револьверы, выхватил шашку, занес,
что-то мелькнуло в воздухе, тяжело закувыркалось, грузное и дымящее…
Громоподобный взрыв швырнул Сабурова в траву, перевернул,
проволочил; словно бы горящие куски воздуха пронеслись над ним, словно бы
белесый дым насквозь пронизал его тело, залепил лицо, в ушах надрывались ямские
колокольцы, звенела сталь о сталь…
А потом он понял, что жив и лежит на траве, а вокруг тишина,
но не от контузии, а настоящая – потому что слышно, как ее временами нарушает
оханье. Поручик встал. Охал. Платон, уже стоявший на ногах, одной рукой он
держал за середину винтовку, другой смахивал с щеки кровь. И Воропаев, который
не Воропаев, уже стоял, глядя на неглубокую, курившуюся белесой пороховой гарью
воронку. А вокруг воронки…
Да ничего там не было почти. Так, клочки, ошметки, мокрые
охлопья, густые брызги.
– А ведь сделали, господа, – тихо, удивленно
сказал поручик Сабуров. – Сделали…
Он знал наверняка; что бы он дальше в жизни ни свершил, чего
бы ни достиг, таких пронзительных минут торжества и упоения не будет больше
никогда. От этого стало радостно и тут же грустно, горько. Все кончилось, но
они-то были.
– Скачут, – сказал Платон. – Ишь, поди, целый
эскадрон подняли, бездельники…
Из того лесочка на взгорке вылетели верховые и, рассыпаясь
лавой, мчались к ним – человек двадцать в лазоревых мундирах, того цвета, что
страсть как не любил один поручик Тенгинского полка, оставшийся молодым
навечно. Триумфальные минуты отошли, холодная реальность Российской империи
глянула совиными глазами.
– Это по мою душу, – сказал Воропаев. – Что,
господа, будет похуже лунного чуда-юда. Ничего, все равно убегу.
К ним мчались всадники, а они стояли плечом к плечу и
смотрели – Белавинского гусарского полка поручик Сабуров (пал под Мукденом в
чине полковника, 1904), нигилист с чужой фамилией Воропаев (казнен по процессу
первомартовцев, 1881), Кавказского линейного казачьего войска урядник Нежданов
(помер от водки, 1886), – смотрели равнодушно и устало, как жены после
страды, как ратоборцы после тяжелой сечи. Главное было позади, остались скучные
хлопоты обычного дня и досадные сложности бытия российского, и вряд ли кому из
них еще случится встретиться с жителями соседних или отдаленных небесных
планет…
Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Так
утверждали древние, но это утверждение, похоже, не для всего происходящего в
нашем мире справедливо.
1988
Байки начала перестройки
Казенный дом. (из повести «Зачуханск, как забытый»)
…И случилось так, что пресытился зачуханский бомонд развлечениями
и деликатесами по причине их неимоверной доступности. И черная икра опостылеет,
если кушать ее ложками что ни день, и японские видеокассеты осточертеют, если
их привозят контейнерами. И все такое прочее, о чем мы с вами и понятия-то не
имеем, – оно тоже надоест, будучи повседневностью.
И воцарилась скука великая. Первый секретарь Зеленый с
превеликими трудами раздобыл черно-белый телевизор и смотрел «Сельский час»,
время от времени промахиваясь по супруге надоевшим саксонским фарфором.
Предоблисполкома Мазаный, ошалев, ударился в извращения: забрел в рабочую
столовую, скушал там «котлету с макаронами» и чуть не помер с непривычки, но
оклемался и даже допил «компот» (по Зачуханску, не забывшему еще историю с
динозавром, молнией пронесся слух: «Снова Мазаный чудит!»). Прокурор Дыба в
старом ватнике вторгся в котельную, распугав дегустировавших стекломой бичей,
отобрал у трудяги Поликратыча лопату и принялся шуровать уголек, громко
объясняя, что он не пьян, что маленькие зелененькие диссиденты вокруг него на
сей раз не скачут, а просто подыхает он от тоски. Правда, надолго его порыва не
хватило: уголь – вещь тяжелая, но именно в кочегарке прокурора Дыбу осенило.
