– Ага, явился, салага, – сказал женераль Вова и
ловко снял со Жмакова японские часы, любезно пояснив: – Сынкам не полагается.
Жмаков запротестовал было, жалко ему стало японских часов,
умевших кукарекать петухом и ухать лешим. Но после первых слов робкого протеста
оказался Жмаков в пятом углу Генштаба – в глазах звезды прыгают, скула ноет,
новенькая фуражка неизвестно куда улетела, а женераль Вова стоит над ним и
рычит:
– «Деду» возражать? Легкой жизни захотел, салага?
Обычаи не уважаешь? Ничего, потерпишь, нас похуже гоняли!
Грустно стало Жмакову жить на белом свете. Правда, часы его
тут же поменяли хозяина еще раз – проходил мимо генерал-полковник и
заинтересовался шумом после отбоя, а разобравшись, отобрал у генерал-лейтенанта
жмаковские часы и взял их себе. Женераль Вова покорно отдал – потому что был
всего лишь «лимоном», а генерал-полковник – «стариком».
Вот так и узнал Жмаков, что в Генштабе царит натуральная,
высокопробная, самая разнузданная дедовщина, про которую он, что греха таить, слышал
что-то от своих солдатиков, да значения не придавал, считая нетипичным
явлением. Теперь же пришлось самому испытать дедовщину на собственной шкуре,
выхлебать полной ложкой до самого донышка. Даже «скворцы» Жмакова тиранили, не
говоря уж о «стариках». А всего хуже были «деды» – маршалы, которым оставалось
сто дней до пенсии. Единственное, что о них можно сказать, – ну это
вообще… Слов не подберешь.
Тяжко служилось Жмакову в Генштабе. В столовой у него «деды»
отбирали черную икру и омаров, потому что салаги генштабовские должны были
пробавляться одной финской колбасой да ананасами в банках. Золотое шитье на
погонах «деды» меняли каждый понедельник, а красть шитье в каптерку посылали,
понятно, Жмакова. Был там один главный маршал, который от старости сам забыл,
чего он маршал, которого рода войск. Уходил он однажды на пенсию и, как
полагается, захотел украсить свою маршальскую звезду во-от такими рубинами. Ему
дембельские прихоти, а Жмакова едва охрана не пристрелила, когда лез он за
рубинами в Алмазный фонд. То приходилось Жмакову зубной щеткой стирать с экрана
телевизора натовские танки, то по часу дуть на лампочки сверхсекретного пульта
– чтобы лучше горели, объясняли «деды». Однажды, когда Жмаков этак вот дул на
пульт, крохотный импортный самолетик проскользнул, зараза, куда не следует –
потому что обязанный следить за экраном локатора женераль Вова смылся в
самоволку на прием в дружественное посольство. Из-за крохотного самолетика
разгорелся огромный скандал, а попало опять Жмакову, как крайнему. Именно тогда
попробовал он впервые возмутиться в голос против дедовщины, за что был бит
после отбоя в генштабовском туалете. Потом, выгибаясь перед зеркалом, он
обнаружил у себя на ягодицах отпечатки эфесов почетного золотого оружия. Очень
четко пропечатались.
С невыразимым сладострастием ждал Жмаков того светлого
денечка, когда в Генштаб придет молодой, только что произведенный в
генерал-майоры, и уж тогда-то Жмаков, ставши «лимоном», отыграется на салаге
так, что в страшном сне не приснится. «Зубной щеткой будет кремлевскую стенку
драить, – скрипел зубами Жмаков, – лампасы мне каждый день свежие
подшивать!»
Но время шло, а молодых не было. Отчаявшись, Жмаков левой
рукой написал письмо в главную военную газету: дескать, в армии у нас хватает
бравых полковников и странно даже, что их не спешат повысить в звании и
направить в Генштаб. Подписался: «Прапорщик Воробейчик». Главная военная газета
письмо напечатала, но дальше этого дело не пошло. А «деды» тем временем сняли с
погон у Жмакова генеральские звездочки и заставили пришивать самодельные,
вырезанные из столовой ложки, мотивируя это так:
– Тебе, салага, звезды пока что люминьевые полагаются…
Жмаков сел писать письмо любимой бабушке, чтобы забрала она
его отсюда и пристроила хоть военным атташе, можно даже в недружественной
стране – все равно хуже не будет. Бабушка у него была личность историческая. В
свое время она сменила поповско-монархическое, на ее взгляд, имечко «Глафира
Никаноровна» на «Марксина Робеспьеровна», подожгла отцовский магазинчик и ушла
в революцию, где вскоре прославилась. Когда Левка Бронштейн по кличке Троцкий,
выжига и бонапартик, стал под шумок создавать ложное учение своего имени,
именно товарищ Жмакова Марксина Робеспьеровна в порядке дружеской критики
ахнула его по лбу деревянной кобурой с маузером внутри и пожурила: «Левка, не
лезь поперек партии, а то шлепну как гидру, не посмотрю, что ты бывший
угнетаемый жид, а ныне революционный раскрепощенный товарищ еврей!» И шлепнула
бы, можете не сомневаться, люди тогда были бесхитростные и винтовочную пулю
почитали нормальным средством перевоспитания. Левка унялся было, но ненадолго,
потому что Марксину Робеспьеровну послали в Закавказье, где она тут же
принялась перевоспитывать товарища Берию Лаврентия Павловича.
Хитер был Лаврентий Павлович, склизок, воспитанию поддавался
плохо…
Дело в том, что Иван Грозный боялся колдунов, Петр Первый –
тараканов, а товарищ Сталин – террористов. Кто его знает, всерьез или нет, но
опасения свои высказывал. Чем Лаврентий Палыч и пользовался – подорвет
где-нибудь бомбу, а скажет на троцкистов. Испугается тогда товарищ Сталин и
отдает директиву обострять классовую борьбу. Ну а насчет девочек у Лаврентия
Павловича, понятно, не было никаких директив, это с его стороны была чистая
самодеятельность, потому как грех сладок, а человек падок. С одной стороны,
власть у тебя необъятная, византийская прямо-таки, а с другой – ходят они,
голубушки, на стройных ножках в пределах досягаемости. Где тут удержишься?
Лаврентий Палыч удержаться-то и не пробовал, честно говоря. За что Марксина
Робеспьеровна, потом уже, в столице, неоднократно на него кричала, стуча по
столу именными от Коминтерна часами: «Охолостить тебя пора, Лаврюшка! Лучше бы
делом занимался, шпионов ловил, вон давеча Каганович жаловался; снова к нему в
сейф кто-то лазил. Антанта, поди!» Люди информированные при этом фыркали в
чернильницы: они-то знали, что в сейф к Кагановичу лазила не Антанта, а сам
Лаврентий Палыч по природному своему любопытству.
Давно бы товарищ Берия послал Марксину Робеспьеровну куда
подальше, да товарищу Сталину ужасно нравилось, когда его верные соратники
лаялись меж собой. Товарищ Сталин, когда был еще не Сталин, а Джугашвили,
почитывал в семинарии всякие нужные книжки вроде Макиавелли. Так они и жили –
Каганович сало русское наворачивал да храмы русские под корень изводил,
Лаврентий Палыч на врагов народа да на женщин охотился неустанно, Марксина
Робеспьеровна своею персоною извечную веру русского народа в высшую мудрость
царствующей особы олицетворяла, а товарищ Сталин, Коба тож, смотрел на них на
всех да в усы посмеивался…
Такова была почетная пенсионерка М. Р. Жмакова. И посему
читатель вряд ли так уж удивится, узнав, что генерал-майор Жмаков, он же салага
генштабовская, получил от бабушки следующее письмо:
«Бывший мой внук Федька, троцкист ты недорезанный! Это в
какую же банду право-левацких уклонистов ты записался, что клевещешь на нашу
непобедимую и легендарную армию, ту самую, что победно разбила всех
белогвардейцев: милитаристов, атаманов и воевод? Отдельные нетипичные явления,
единичные случаи неуставных отношений ты превращаешь в очернительские
обобщения. Кто тебе платит, иуда зиновьевская, на кого работаешь, пошто клин
вбиваешь меж армией и народом, пошто тень бросаешь на славное солдатство,
славное офицерство и славное генштабство? Нет у меня внука отныне! Черчиллю ты
внук! Ежели отдадут маузер из музея – порешу собственной рукой!»
