– А знать, он ей понравился, что позвала его.
– Да, понравился! – подхватил Илюша. – Как
же! Звериный свой оскал она ему показать хотела!
Все смолкли.
– С нами Краткий Курс! – шепнул Илья:
– Эх вы, вороны! – крикнул Павел. – Чего
всполохнулись? Посмотрите-ка, омары сварились!
– А слыхали вы, ребята, – начал Илюша, – что
намеднись у нас, на Варнавицах, приключилось? Ты, может быть, Федя, не знаешь,
а только у нас там Ян Карлович похоронен, из латышских стрелков. Могила чуть
видна, так, бугорочек… Вот на днях зовет Приказчиков Ермилова и говорит:
«Езжай-ка ты, Ермилов, в город, да привези мне с базы коньячку самолучшего!»
Вот поехал Ермилов за коньячком, да задержался в городе, ну а едет назад он уж
хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот едет Ермилов и видит: на
могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает
Ермилов: «Сам возьму его, на шашлык сгодится», – да и взял его на руки.
Сел в машину и поехал опять, а в машине-то мотор перебои дает, карбюратор
заедает, «дворники» сами собой включились… Смотрит Ермилов на барашка, и
барашек ему в глаза прямо так и глядит. Жутко ему стало, Ермилову-то, стал он
барашка по шерсти гладить, говорит: «Верю в идеалы, верю, стараюсь для светлого
завтра, стараюсь!» А баран-то вдруг как оскалит зубы да ему тоже: «Бре-ешешь,
стерва, бре-ешешь!»
– А точно, я слышал, это место у вас нечистое, –
заговорил Федя.
– Варнавицы? Еще бы! Еще какое нечистое! Там не раз,
говорят, Хозяина видели, старого барина! Ходит, говорят, во френче, трубку
покуривает и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз Нина-то
повстречала: «Что, мол, батюшка Осип Виссарионыч, изволишь искать на земле?» –
«Разрыв-траву, – говорит, – ищу». – «А на что тебе, батюшка
генералиссимус, разрыв-трава?» – «Давит, – говорит, – могила, давит,
Ниночка: вон хочется, вон…»
– Вишь какой! – заметил Федя. – Мало, знать,
пожил.
– Экое дело! – промолвил Костя. – Я думал,
покойников можно только в родительскую субботу видеть.
– В родительскую субботу ты можешь и живого
увидеть, – подхватил Илюша. – Кого, то есть, в этом году снимать
будут. Стоит только ночью сесть на крыльцо исполкомовское да все на дорогу
глядеть. Те и пойдут мимо тебя, по дороге, кому в этом году сняту быть. Вот у
нас в прошлом году Улитина на крыльцо ходила.
– Ну и видела она кого-нибудь? – с любопытством
спросил Костя.
– Перво-наперво она сидела долго-долго, никого не
видела и не слыхала. Вдруг слышит – как бы сирена вдали взвыла. Смотрит –
Ивашка Федосеев идет…
– Тот, что сняли весной? – перебил Федя. – С
возбуждением дела?
– Тот самый. Идет и головушки не подымет. Ну, а потом
смотрит – женщина идет. Она вглядывается, вглядывается, – ах ты,
господи! – сама идет по дороге, сама Улитина:
– Ну что ж, ведь ее еще не сняли?
– Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: на
чем кресло дер-жится…
Все опять притихли.
– А у нас такие слухи ходили, что, мол, прокуроры по
земле побегут, законы соблюдать заставят, распределители закроют, самолеты
полетят с опергруппами, а то и самого Мишку увидят.
– Какого это Мишку? – спросил Костя.
– А ты не знаешь? – с жаром подхватил
Илюша. – Ну, брат, откентелева же ты, что Мишки не знаешь? Сидни вас в
исполкоме сидят, вот уж точно сидни. Мишка – это будет такой человек удивительный,
который придет, и ничего ему сделать нельзя будет. Захотят ему, например, глаза
отвести, выдут на него с липовыми отчетами и повышенными обязательствами, в
свете и в ответ на происки единогласно принятыми, а он вот так глянет – и сразу
поймет, что глаза ему отводят. Ну и будет он ходить по селам и городам и все
переделывать, ну а сделать ему нельзя будет ничего. Уж такой он будет
удивительный лукавый человек.
– Ну да, – продолжал Павел своим неторопливым
голосом. – Такой. Вот его-то и ждали у нас. Крикнул кто-то: «Ой, Мишка
едет! Ой, Мишка едет!» – да кто куды! Старостин наш дачу собственную с перепугу
спалил. Кузькин фартук напялил и шашлыки продавать стал – авось, думает, изверг
за кооператора примет да помилует; Дорофеича до сих пор из трансформаторной
будки не выманят – кричит, что он электроток и ему там самое место обитать.
Таково-то все всполошились! А он и не приехал…
Настало молчание.
– Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, – раздался
вдруг детский голосок Вани. – Гляньте на божьи звездочки – что пчелки
роятся! Как на почетном президиуме! – Павел встал и взял в руку пустой
котельчик.
– Куда ты? – спросил его Федя.
– К машине, коньячку зачерпнуть.
– Смотри Серому Домовому не попадись! – крикнул
ему вслед Илюша.
– А правда ли, – спросил Костя, – что Акулина
все и потеряла, как к Серому Домовому попала?
– С тех пор. Какова теперь! Знать, не ожидала, что ее
скоро вытащут. Все и подписала, все рассказала, где зарыто, где замуровано.
Дочиста выгребли…
– А помнишь Васю? – печально прибавил
Костя. – Того, что погорел? Уж какой хват был! Мать-то его Феклиста, уж
как же она его любила. Другие бабы ничего, как увидят, что им в дом тащут, так
только радуются. А Феклиста, бывало, как станет кликать: «Опомнись, мой
соколик! Вернись в народ, вернись! Добром не кончится, конфискация грянет!» И
как в воду глядела…
Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.
– Что, ребята, – начал он, помолчав, –
неважно дело. Я Васин голос слышал. Только стал я к коньячку нагибаться, вдруг
зовут меня Васиным голоском: «Павлуша, подь сюды». Я отошел. Однако коньячку
зачерпнул.
– Ах ты, напасть! Ах ты, свежие ветры! –
проговорили остальные.
– Ведь это тебя Серый Домовой звал, Павел, –
прибавил Федя. – А мы только что об нем, о Васе-то, говорили.
Мальчики приутихли. Они стали укладываться перед огнем. Я
кивнул им и пошел вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти и двух верст, как
мимо меня промчался отдохнувший табун. Развевались алые крылья Идеалов,
золотистыми огнями вспыхивали цитаты, и все незыблемым казалось, ненарушимым…
Я, к сожалению, должен добавить, что в том же году Павла не
стало. Серому Домовому он не попался. То ли расшибся, слетев на полном скаку с
Идеала, то ли съеден дикарями в дальних странах. Жаль, славный был парень!
Из жизни пугал
В девять утра на Лубянку был звонок по «вертушке», от
Хозяина. Через двадцать секунд черный бронированный «бьюик» лучшего друга
советских физкультурниц Лаврентия Павловича вылетел из ворот, как пушечное
ядро. Смазливые девушки с визгом бросились в подворотни, но на сей раз все
обошлось. Лаврентий Павлович сломя голову мчался по государственной
необходимости. Московские дворники и сексоты, ранние пташки, провожали машину
взглядом и понимающе переглядывались: спозаранку спешит ныне товарищ Берия,
ближайший соратник. Снова, поди, врачи-вредители пекинского медведя в зоопарке
отравили, чтоб порушить дружбу нашу с председателем Мао. А то лженаука какая
объявилась…
