Происходящее все больше кренилось в сторону самой дикой
фантасмагории, но, странное дело, Мявкин почему-то сразу поверил, что это не
розыгрыш и не кино, что все взаправду, что это проклятое прошлое, а светлое его
настоящее с беспечальным бытием, спецбуфетом и президиумами наступит аж через…
И даже если все обойдется, впереди – сыпной тиф, сырой хлеб, субботники, где
надо вкалывать всерьез, и масса других неудобств, уместных лишь на экране
цветного телевизора…
В голове у Мявкина лихорадочно прыгали обрывки прочитанных
книг и виденных фильмов. Он набрал в грудь побольше воздуха и тоненько завопил:
– Сатрапы, мать вашу!
Но голос сломался петушиным тенорком. Витая казачья плеть
чрезвычайно больно проехалась по его спине справа налево, слева направо, и из
горла вырвалось лишь:
– Ва-ва-ва…
– Вот именно, – сказал поручик. – Я вами
удручен, господин Мявкин. Брали бы пример с господина Лермонтова. – Он
полузакрыл глаза и звучно продекламировал: «И вы, мундиры голубые…» Вот это
впечатляет, проникнуто неподдельным чувством. А вы? «Сатрапы» – как пошло… В
стиле истеричной курсистки. Но мы отвлеклись. Большевик?
– Большевик, – гордо сказал Мявкин. –
Номенклатурный!
– Ах, как это плохо, – скорбно покивал головой
поручик. – Понимаете, большевиков мы сажаем в тюрьму, отправляем на
каторгу, ссылаем в дикие тундры. Где золото моют в горах – изволили слышать
романс? А то и вешаем – когда речь идет о важных птицах, к которым вы, господин
Мявкин, судя по вашим документам, безусловно принадлежите. Как вам перспектива?
– Шкуру спущу и в Туруханск голым пущу, – грозно
пообещал детина, демонстрируя кулак, заслонивший Мявкину все окружающее. Жутко
было и подумать, что этот кулак способен сотворить с ребрами и зубами. –
Запираться перед господином поручиком? Я т-те, сицилист!
Поручик Крестовский курил, элегантно выпуская дым.
Невыносимо рентгеновские были у него глаза, просвечивавшие, казалось, каждую
клеточку организма и выдававшие ей заверенную печатью характеристику.
– Итак? – спросил он. – Как учит практика,
люди делятся на здравомыслящих и фанатиков. Вот вы себя к которой разновидности
относите, господин Мявкин? В житейском плане?
– К зд-здравомыслящим, – сообщил Мявкин. – Я
же так… с-сл-ужу вот… канцелярск…
– А это уже обнадеживает, – искренне порадовался
за него поручик. – Ведь что от вас требуется, какой характер я желал бы
придать нашему дальнейшему общению? Один интеллигентный человек подробно и
вежливо отвечает на вопросы другого интеллигентного человека – и только лишь.
Начнем, пожалуй?
И Мявкина понесло, как испугавшуюся авто извозчичью сивку.
Он перечислил всех своих сослуживцев с подробной характеристикой таковых,
рассказал об очередном заседании бюро, осветил последние решения, указания и
уточнения. Подробности, номера телефонов, содержимое красных папок, сплетни и
собственные наблюдения сыпались из него, как предвыборные обещания из
кандидатов – и импортных, и отечественных. Поручик усердно скрипел перышком
«рондо», не пренебрегая никакими мелочами и частностями. Казак знай себе похлопывал
Мявкина по плечу, напутствуя:
– Испражняйся, сукин сын, до донышка…
Дальнейшее происходило как бы во сне и как бы помимо
Мявкина: расписка о сотрудничестве, скрепленная его знаменитой витиеватой
подписью, новоприсвоенный, как деликатно пояснил поручик, «рабочий псевдоним»
Тенор, засунутые в карман зеленые царские трешницы, большие, размером почти с
тетрадный лист, орлом украшенные.
– Теперь подумаем, что же нам с вами делать
далее, – заключил поручик. – К эсдекам внедрять? – Он с
сомнением покрутил головой. – Довольно быстро пристукнут, сдается мне. Для
эсеров вы тоже… того-с… Они не дураки, мигом раскусят. К анархистам сможете?
– Точно так! – рявкнул – откуда что
взялось! – Мявкин и даже каблуками друг о дружку пристукнул.
– Вот и прекрасно. Итак, господин Тенор…
И тут все закрутилось назад – световые и звуковые эффекты,
мерзкие ощущения внутри организма… Вновь Мявкин оказался в родном, светлом,
сияющем времени, пятью звездами, как лучший коньяк, осененном. И тут же рысцой
дернул в родимое здание. Правда, поплакал потом от счастья в туалете, на
финском унитазе сидючи, – не каменный наш Мявкин, в самом-то деле.
…Шум был изрядный. Не из-за Мявкина, а из-за феномена.
Нагрянула орава столичных и прочих физиков, репортеров понаехало, иностранцы
встречались чаще, чем за границей, город негаданно угодил в программы «Время» и
«Ай-ти-ви», в журналы «Нейчур», «Вокруг света», «Нэйшнл Джиогрэфик» и множество
других изданий. Было компетентно установлено, что метеорит состоял то ли из
рассеянных антимезонов, то ли из конденсированного нейтрино и во взаимодействии
с грозовыми тучами, земным электромагнетизмом и вредными выбросами местного
завода азотно-белковых удобрений вызвал, как объяснил по телевизору профессор
Капица, «локальное кратковременное пересечение различных временных пластов».
Прорвавшегося в современность золотоордынского нойона
Елдигей-Гуль-багатура силами местных пожарных отловили и впоследствии
переучивали на лектора общества «Знание». Слесарь Патрикеев, ссыпавшийся из
решающего года определяющей пятилетки аж во времена Кия, Щека и Хорива,
вернулся невредимый, хотя и пьянехонький вдребезину. Еще несколько граждан,
провалившихся в разные эпохи, вернулись в состоянии разной степени
потрепанности, но живые. Единственной невосполненной утратой стал начальник
милиции капитан Клептоманов – он затерялся в глубине веков, оставив записку,
что подался к гулящим людям на Дон. Да еще бог знает из какого времени занесло
и не унесло назад стоптанный лапоть, который впоследствии писатель Пикуль
печатно объявил тем самым лаптем, которым хлебал кислые щи герцог Бирон в
ссылке.
Точности ради следует упомянуть, что вскоре в группу
научного расследования примчался заведующий горпромторгом Моисей Маркович
Трубецкой и приволок ведро, до половины наполненное царскими империалами и
драгоценностями, – по его словам, посудину эту со всем содержимым занесло
к нему в квартиру неведомо из какого исторического отрезка. Из Грановитой
палаты, должно быть. Ученые находку оприходовали – не без возражений со стороны
городского ОБХСС, которого смущало несоответствие возрастов ведра и Грановитой
палаты…
Ромуальд же Петрович Мявкин остался в стороне от всей этой
шумихи – царские трешницы он тут же порвал и спустил в финский унитаз, а
большая часть архива охранного отделения, как известно, сгорела при наступлении
кратковременной февральской буржуазной демократии. Первое время, признаться,
Мявкину было не по себе при прохождении по улицам – боялся, что вынырнет вдруг
из переулка гороховое пальто или казачина с плетюганом, а то и самый страшный –
остроглазый поручик Крестовский. Но постепенно страхи рассосались – все
исследования относительно феномена Мявкин штудировал внимательнейше и сделал
выводы. С нейтрино и земным электромагнетизмом он совладать, понятно, не мог,
но за выбросы фабрики удобрений взялся с изумившей всех энергией и добился
полного их прекращения, за что был отмечен и рекомендован в замзавотделы. Да и
вообще, как сказал профессор Капица, согласно теории вероятности подобные
феномены с мешаниной времен случаются раз в миллион лет. А то и реже.
