Эду Ферману, который на свой страх и риск смотрел эти главы
одну за другой.
Введение
О том, что бывает, когда тебе девятнадцать (и не только об
этом)
1
Когда мне было девятнадцать (значимое число для истории,
которую вы собираетесь прочитать), хоббиты были повсюду.
По грязи на ферме Макса Ясгура, на Большом Вудстокском
фестивале, бродили, наверное, с полдюжины Мерри и Пиппинов и в два раза больше
Фродо, а прихиппованных Гэндальфов было вообще не счесть. В то время «Властелин
колец» Дж. P.P. Толкиена пользовался бешеной популярностью, и хотя я так и не
добрался до Вудстока (к сожалению), я все-таки был если и не настоящим хиппи,
то хиппи-полукровкой. В любом случае этой половинки хватило, чтобы тоже
прочесть эти книги и чтобы в них влюбиться — в книги наподобие «Темной Башни»,
которая, как и большинство длинных сказок-фэнтези, написанных людьми моего
поколения («Хроники Томаса Кавинанта» Стива Дональдсона и «Меч Шанары» Терри
Брукса — вот лишь некоторые из многих), вышла из «Властелина колец».
Но, хотя я читал «Властелина» в 1966 и 1967 годах, я все же
воздерживался от того, чтобы писать самому. Я сразу проникся (чистосердечно и
искренне) размахом воображения Толкиена — честолюбивыми замыслами его книги, —
но мне хотелось писать свое, и если бы я начал писать тогда, я написал бы не
свою, а его историю. А это, как любил говорить покойный Ловкий Дик Никсон, было
бы в корне неправильно. Благодаря мистеру Толкиену двадцатый век получил свою
необходимую порцию магов и эльфов.
В 1967-м я еще даже не представлял, какой должна быть моя
история, но это было не так уж и важно; я был уверен, что сразу узнаю ее, если
встречу на улице. Мне было девятнадцать. Я был очень самоуверенным молодым
человеком. Достаточно самоуверенным, чтобы не рыпаться и спокойно ждать своей
музы и своего шедевра (а я был уверен, что это будет шедевр). Когда тебе
девятнадцать, у тебя есть право быть самоуверенным: впереди у тебя куча времени,
и не надо бояться, что его не хватит. Время — коварная штука. Оно отнимает и
шевелюру, и прыгучесть, как поется в одной популярной песне кантри; однако на
самом деле оно отнимает гораздо больше. Я не знал этого в 1966-м и 1967-м, но
даже если бы знал, мне было бы наплевать. Я еще мог представить — хотя и
смутно, — что когда-нибудь мне будет сорок. Но пятьдесят? Нет. Шестьдесят?
Никогда! Шестьдесят — это было вообще немыслимо. Когда тебе девятнадцать, так
всегда и бывает. Когда тебе девятнадцать, ты говоришь: «Смотрите все, я пью
динамит и курю тротил, так что лучше уйдите с моей дороги, если вам жизнь
дорога, — вот идет Стив».
Девятнадцать — эгоистичный возраст, когда человек думает
лишь о себе, и ничто другое его не волнует. У меня были большие стремления, и
это меня волновало. У меня были большие амбиции, и это меня волновало. У меня
была пишущая машинка, которую я перевозил с одной убогонькой съемной квартиры
на другую, и у меня в кармане всегда была пачка сигарет, а на лице сияла
улыбка. Компромиссы среднего возраста казались такими далекими, а немощи
пожилого — вообще запредельными. Как и герой этой песни Боба Сегера, которую
теперь крутят в магазинах, чтобы народ покупал всякий хлам, я был полон
неиссякаемых сил и неиссякаемого оптимизма; в карманах у меня было пусто, зато
в голове — избыток мыслей, которые мне не терпелось поведать миру, а в сердце —
полно историй, которые я хотел рассказать. Сейчас это звучит наивно; но тогда
это было прекрасно и удивительно. Я считал себя очень крутым. Больше всего мне
хотелось пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменить
навсегда — лишь одной силой слова. И я чувствовал, что я это могу; что я для
этого и предназначен.
И как это звучит? Очень самодовольно или не очень? Но я в
любом случае не собираюсь оправдываться. Мне было девятнадцать. И в моей бороде
не было ни одной седой пряди — ни единого волоска. У меня было три пары
джинсов, одна пара ботинок, и я был уверен, что в мире много разных
возможностей и что у меня обязательно все получится — и ничто из того, что
случилось за следующие двадцать лет, не убедило меня, что я был не прав. А
потом, когда мне стукнуло тридцать девять, все и началось: пьянство, наркотики,
ДТП, из-за которого у меня навсегда изменилась походка (помимо прочего). Я уже много
об этом писал, так что не буду вдаваться в подробности. Да и зачем? Вы и сами
все знаете, правда? С вами тоже такое случалось наверняка. Жизнь периодически
посылает нам злых патрульных, чтобы не дать нам особенно разогнаться и
показать, кто тут главный. Вы, я уверен, с ними встречались (или встретитесь);
я своего уже встретил, и я знаю, что он еще вернется. У него есть мой адрес. Он
— злющий парень, плохой полицейский, заклятый враг всяких дурачеств,
безобидного раздолбайства, честолюбия, гордости, громкой музыки, всего того,
что так важно, когда тебе девятнадцать.
Но я по-прежнему думаю, что это очень хороший возраст. Может
быть, самый лучший. Можно колбаситься всю ночь напролет, но когда умолкает
музыка и иссякает пиво, ты еще в состоянии думать. И мечтать с грандиозным
размахом. В конечном итоге злой патрульный все равно прищемит тебе хвост и не
даст развернуться, и если ты начинаешь с малого, то когда он закончит с тобой,
от тебя не останется мокрого места. «Так, еще один есть!» — скажет он и направится
дальше, сверяясь со списком в своей записной книжке. Так что немного
самоуверенности (или даже много самоуверенности) — это не так уж и плохо, хотя
ваша мама, должно быть, всегда утверждала обратное. Моя утверждала. «Гордыня,
она до добра не доводит, Стивен», говорила она… и вот вдруг оказалось — в
возрасте где-то в районе 19x2, — что мама была права, и гордость таки до добра
не доводит. Даже если тебя не низвергнут с небес на землю, то хотя бы в канаву
спихнут — это уж наверняка. Когда тебе девятнадцать, бармен может проверить
твой возраст по удостоверению личности и вежливо попросить тебя выйти, на хрен,
из бара, но никто не станет справляться, сколько там тебе лет, когда ты
садишься писать картину, стихи или книгу, и если ты — тот, кто читает сейчас
эту книгу — еще очень молод, прошу тебя, не позволяй никому из старших, которые
считают себя умнее, разубедить тебя в этом. Наверняка ты не был в Париже. И
никогда не участвовал в беге быков в Памплоне. Да, ты еще просто мальчишка, у
которого только три года назад появились волосы под мышками, — ну и что с того?
Если ты не начнешь с грандиозного замысла, если ты изначально не будешь
высокого мнения о себе, то как ты добьешься того, чего хочешь? Не слушай, что
говорят другие, а послушай меня: плюнь на всех, сядь и прибей эту лапочку.
2
Мне кажется, что писатели бывают двух видов, в том числе и
неопытные, начинающие авторы, каким был я сам в 1970-м. Те, кто относит себя к
более литературным или «серьезным» сочинителям, рассматривают все сюжеты и темы
в свете такого вопроса: «Что эта книга значит для меня?» Те, чей удел (или ка,
если угодно) — писать популярные книжки, задаются вопросом, прямо
противоположным: «Что эта книга значит для других?» «Серьезные» авторы ищут
ключи и разгадки к себе; «популярные» авторы ищут читателей. И те и другие —
равно эгоистичны. Я знал очень многих и готов спорить на что угодно. Как
говорится, ставлю и кошелек, и часы.
