У входа в кабак горели аж три керосиновые лампы, по одной с
каждого боку и еще одна — прямо над покосившейся двустворчатой дверью. Пьяный
хор, распевавший "Эй, Джуд", уже выдохся, и пианино бренчало теперь
какую-то другую старую балладу. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелок
на мгновение застыл на пороге, глядя в зал. На полу — слой древесных опилок. У
колченогих столов — плевательницы. Стойка — обычная доска, укрепленная на
козлах для пилки дров. За ней — заляпанное зеркало, в котором отражался тапер,
непременно сутулый, на своем непременно вертящемся табурете. У пианино не было
передней панели, и было видно, как деревянные молоточки скачут вверх-вниз,
когда эта хитрая штука играет. Барменша — светловолосая женщина в грязном
голубом платье. Одна бретелька оторвана и подколота английской булавкой.
Человек этак шесть — надо думать, все местные — скучковались в глубине зала, —
где методично нажирались и лениво поигрывали в "Не зевай". Еще с
полдюжины посетителей сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро — у стойки.
И какой-то старик со всклокоченными седыми космами спал, повалившись на столик
у самых дверей. Стрелок вошел.
Все, кто был там, внутри, обернулись к двери. Все как один.
Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение в помещении
воцарилась почти полная тишина, только рассеянный тапер, ничего не заметив,
продолжал бренчать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и
все стало как прежде.
— Не зевай, — сказал кто-то из игроков в углу и побил
червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла,
смачно выругался, сдвинул деньги на середину стола, и карты сдали по новой.
Стрелок приблизился к стойке.
— Мясо есть? — спросил он.
— А то. — Женщина смотрела ему прямо в глаза. Когда-то она
была даже красива, но с тех пор все изменилось. Мир сдвинулся с места. Теперь
ее лицо поистаскалось и отекло, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Она
его густо запудрила, но эта нехитрая уловка не скрывала рубец, а скорее
привлекала к нему внимание. — Чистое мясо, хорошее. От доброй скотины. Только
оно денег стоит.
Чистое, значит. От доброй скотины. Усраться можно, подумал
стрелок. Да то, что лежит у тебя в холодилке, наверняка бегало на шести ногах и
глядело тремя глазами, леди-сэй.
— Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.
И снова — едва уловимый сдвиг в атмосфере. Три бифштекса.
Рты наполнились слюной, языки впитали ее с неторопливым и сладострастным
смаком. Три бифштекса. Где это видано, чтоб человек ел по три бифштекса за
раз?!
— С тебя пять быксов. Быксы-то есть?
— В смысле, доллары?
Женщина за стойкой кивнула, так что она, вероятно, имела в
виду баксы.
— Это как, вместе с пивом? — спросил стрелок, улыбнувшись. —
Или за пиво платить отдельно?
Женщина не улыбнулась в ответ.
?? Ты сперва покажи мне деньги, а потом будет пиво.
Стрелок выложил на стойку золотой. Все взгляды как будто
прилипли к монете.
Прямо за стойкой, слева от зеркала, стояла маленькая
переносная печка с тлеющими углями. Женщина нырнула в какую-то каморку за
печкой и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажку. Отрезав три
тоненьких ломтика, она швырнула их на решетку над углями. Поднявшийся запах
сводил с ума. Стрелок, однако, стоял с непробиваемо равнодушным видом, как бы и
не замечая, что происходит вокруг: чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игре
картежников, косые взгляды завсегдатаев.
Мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути к
своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысый
мужик. Его рука судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа,
прикрепленного к поясу на манер кобуры.
— Сядь на место, — сказал стрелок. — Не нарывайся, приятель.
Мужик замер на месте. Его верхняя губа непроизвольно
приподнялась, как у оскалившегося пса. На мгновение все затихло. А потом лысый
вернулся к своему столику, и все опять стало как прежде.
Пиво подали в стеклянном бокале, правда, слегка надтреснутом.
— У меня нету сдачи, — вызывающе объявила барменша.
— Сдачи не надо.
Она сердито кивнула, как будто ее взбесила эта откровенная
демонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее.
Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на тарелке сомнительной
чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.
— А соль у вас есть?
Она извлекла из-под стойки солонку. Соль слежалась в комки,
и стрелку пришлось раскрошить ее пальцами.
— Хлеб?
— Хлеба нет.
Он знал, что она ему врет, и знал, почему она врет, и решил
не настаивать. Лысый таращился на него, выпучив синюшные глаза; его руки то
сжимались в кулаки, то вновь разжимались на растрескавшемся, выщербленном
столе. Ноздри размеренно раздувались, впивая запах мяса. Ладно, хоть так. За
понюхать деньги не берут.
Стрелок приступил к еде. Он ел спокойно, не торопясь и как
будто не чувствуя вкуса — просто разрезал мясо на маленькие кусочки и отправлял
их в рот, стараясь не думать о том, как могла выглядеть та корова, которую он
сейчас ест. Барменша сказала, что мясо чистое. Ну да, как же! А свиньи
выплясывают каммалу под Мешочной Луной.
Он доел почти все, что было, и собирался уже заказать еще
пива и свернуть папироску, как вдруг кто-то тронул его за плечо.
Он вдруг осознал, что в зале опять стало тихо и
подозрительно напряженно. Стрелок обернулся и уперся взглядом в лицо старика,
который спал у дверей, когда он вошел в бар. Это было страшное лицо,
по-настоящему страшное. От старика так и несло бес-травой. И глаза у него были
жуткие: немигающие и застывшие — глаза проклятого человека, который глядит, но
не видит. Это были глаза, навсегда обращенные внутрь, в стерильный,
выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, разнузданных снов, что
поднялись из зловонных трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала слабый стон.
Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые,
как будто замшелые зубы, и стрелок подумал: "Он уже даже не курит ее, а
жует. Он и вправду ее жует".
И еще: "Он же мертвый. Наверное, год как помер".
И потом еще: "Человек в черном. Без него явно не
обошлось".
Они смотрели друг на друга: стрелок и старик, уже шагнувший
за грань безумия.
