Он заговорил, и стрелок застыл, пораженный: к нему
обращались Высоким Слогом Гилеада!
— Сделай милость, стрелок-сэй. Не пожалей золотой. Один
золотой — это ж такая безделица.
Высокий Слог. В первый миг разум стрелка отказался его
воспринять. Прошло столько лет — Боже правый! — прошли века, тысячелетия;
никакого Высокого Слога давно уже нет. Он — последний. Последний стрелок. Все
остальные…
Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и достал
золотую монету. Растресканная, исцарапанная рука в пятнах гангрены протянулась
за ней, нежно погладила, подняла вверх, так чтобы в золоте отразилось
маслянистое мерцание керосиновых ламп. Монета отбросила сдержанный гордый
отблеск: золотистый, багровый, кровавый.
— Ааааххххххх… — Невнятное выражение удовольствия.
Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся к своему столику, держа монету
перед глазами. Крутил ее так и этак, демонстрируя всем присутствующим.
Кабак быстро пустел. Створки входных дверей хлопали, словно
крылья взбесившейся летучей мыши. Тапер захлопнул крышку своего инструмента и
вышел следом за остальными — широченными театрально-шутовскими шагами.
— Шеб! — крикнула барменша ему вдогонку. В ее голосе
причудливо перемешались вздорная злоба и страх. — Шеб, сейчас же вернись! Что
за черт!
Старик тем временем вернулся за свой столик Сел, крутанул
золотую монету на выщербленной столешнице. Его полумертвые глаза, не отрываясь,
следили за ней — завороженные и пустые. Когда монета остановилась, он крутанул
ее еще раз, потом — еще, его веки отяжелели. После четвертого раза его голова
упала на стол еще прежде, чем монета остановилась.
— Ну вот, — с тихим бешенством проговорила барменша. — Всех
клиентов мне распугал. Доволен?
— Вернутся, куда они денутся, — отозвался стрелок.
— Но уж не сегодня.
— А это кто? — Он указал на травоеда.
— А не пошел бы ты в жопу. Сэй.
— Мне надо знать, — терпеливо проговорил стрелок. — Он…
— Он так смешно с тобой разговаривал, — сказала она. — Норт
в жизни так не говорил.
— Я ищу одного человека. Ты должна его знать.
Она смотрела на него в упор, ее злость потихонечку
выдыхалась. Она словно что-то прикидывала в уме, а потом в ее глазах появился
напряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившееся
строение что-то выскрипывало про себя, словно в глубокой задумчивости. Где-то
истошно лаяла собака. Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и голодный блеск
сменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.
— Мою цену ты знаешь, наверное, — сказала она. — Раньше я на
мужиков не бросалась, это они на меня бросались. Но теперь все не так, как
раньше. А мне очень нужно.
Он смотрел на нее в упор. В темноте шрама будет не видно. Ее
тело не смогли состарить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Оно
было вовсе не дряблым, а худым и подтянутым. И когда-то она была очень
хорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже если
бы в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, все равно
все случилось бы именно так. Все было предопределено. Предначертано чьей-то
рукой в книге ка.
Она закрыла лицо руками. В ней еще оставались какие-то соки:
чтобы заплакать, хватило.
— Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Я не какая-то
грязная шлюха!
— Прости, — сказал стрелок. — Я и в мыслях подобного не
держал.
— Все вы так говорите!
— Закрой заведение и погаси свет.
Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему понравилось, что
она закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей
если не девственность, то былую девическую стыдливость. Булавка, что держала
бретельку платья, поблескивала в масляном свете ламп.
— Он ничего не утащит? Если хочешь, могу его выгнать.
— Нет, — прошептала она. — Норт никогда ничего не крал.
— Тогда гаси свет.
Она убрала руки с лица, только когда зашла ему за спину.
Потом потушила все лампы, одну за другой: долго ходила по залу, подкручивала
фитили, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. Ее рука была
теплой. Она увела его вверх по лестнице. Там не было света, чтобы скрыть их
сношение.
6
Он свернул во тьме две самокрутки, раскурил обе и отдал одну
ей. Комната хранила ее запах — трогательный аромат свежей сирени. Но запах
пустыни его забивал. Стрелок вдруг понял: он боится пустыни, что ждала впереди.
— Его зовут Норт, — сказала она. Даже теперь ее голос не
сделался мягче. — Просто Норт. Он мертвый.
Стрелок молча ждал продолжения.
— Его коснулась десница Божия.
Стрелок сказал:
— Я ни разу Его не видел.
— Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имею
в виду, не Бог. — Она усмехнулась в темноте. — Одно время он подрабатывал тем,
что развозил по дворам навоз. Потом запил. Стал нюхать траву. А потом и курить.
Дети таскались за ним повсюду, проходу ему не давали, собак науськивали. У него
были такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?
— Да.
— Он начал ее жевать. Под конец уже просто сидел и вообще
ничего не делал. Даже есть перестал. Наверное, воображал себя королем. Детишки,
наверное, были его шутами, а собаки — придворными.
— Да.
— Помер он тут, в аккурат на пороге. Шел по улице, сапогами
своими шлепал… сапоги-то солдатские были, носи их — не сносишь… он их нашел на
старом полигоне… в общем, шел он по улице, ну и, как водится, следом — детишки
с собаками. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, если
их собрать и скрутить все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он
еще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в
канун Большой Жатвы. А уж несло от него, кошмар! И грязью, и гнилью, и травкой.
Она, знаешь, стекала по уголкам его рта, как зеленая кровь. Я так думаю, он
собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге вдруг
замер, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он карету услышал, хотя
для кареты было рановато. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезло
все через эту его ухмылку, как сточные воды через решетку. А уж воняло… лучше с
ума сойти, честное слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все.
Так и умер с этой ухмылкой на губах. В своей же блевотине.
