Девятнадцать откроет тайну.
Девятнадцать и есть тайна.
Она вдруг поймала себя на том, что рассеянно водит пальцем
по пиву, пролитому на стойке, выписывая ДЕВЯТНАДЦАТЬ — и быстро вытерла мутную
лужицу, когда заметила, что Норт наблюдает за ней.
Костер прогорел быстро. Ее клиенты вернулись в пивную. Она
принялась методично вливать в себя виски «Стар» и к полуночи напилась вусмерть.
8
Она закончила свой рассказ и, поскольку стрелок ничего не
сказал, решила, что он уснул, не дослушав. Она уже и сама начала засыпать, как
вдруг он спросил:
— Это все?
— Да. Это все. Уже очень поздно.
— Гм… — Он свернул себе еще одну папироску.
— Не сори табаком у меня в кровати, — сказала она. Резче,
чем ей бы хотелось.
— Не буду.
Опять тишина. Лишь огонек самокрутки мерцал в темноте.
— Утром ты уйдешь, — хмуро проговорила она.
— Наверное. Мне нельзя здесь оставаться. По-моему, он мне
подстроил ловушку.
— А что, это число и вправду…
— Если хочешь сохранить рассудок, не произноси это слово при
Норте, — сказал стрелок. — Вообще забудь его, если сможешь. Уговори себя, что
после восемнадцати идет двадцать. Что половина от тридцати восьми — это
семнадцать. Человек, подписавшийся Уолтер о'Мрак, он кто угодно, но только не
лжец.
— Но…
— Когда тебе очень захочется, так что уже невтерпеж,
поднимись к себе в комнату, спрячься под одеялом и повторяй это слово — кричи,
если надо, — пока желание не пройдет.
— Но однажды случится так, что оно не пройдет.
Стрелок ничего не сказал: он знал, что она права. Это тоже
была ловушка — страшная, безысходная. Если тебе скажут, что нельзя представлять
свою маму голой, потому что иначе ты попадешь прямиком в ад (когда он был
маленьким, кто-то из старших ребят именно это ему и сказал), ты обязательно
сделаешь то, что нельзя. И почему? Потому что тебе не хочется представлять свою
маму голой. Потому что тебе не хочется попасть в ад. Потому что если есть нож и
рука, чтобы держать этот нож, когда-нибудь ты неизбежно возьмешь этот нож в
руку. Потому что иначе ты просто сойдешь с ума. И ты возьмешь этот нож. Не
потому что ты этого хочешь, а потому что, наоборот, не хочешь.
Когда-нибудь Элли обязательно позовет Норта и скажет ему это
слово.
— Не уходи, — сказала она.
— Ладно, посмотрим.
Он повернулся на бок, спиной к ней, но она все равно
успокоилась. Он останется. Пусть ненадолго, но все же останется. Она задремала.
Уже засыпая, она снова подумала о том, как странно Норт
обратился к нему, как чудно он говорил. Она ни разу не видела, чтобы стрелок,
ее новый любовник, выражал хоть какие-то чувства — ни до, ни после. Он молчал
даже тогда, когда они занимались любовью, и лишь под конец его дыхание
участилось и замерло на секунду. Он был точно какое-то существо из волшебной
сказки или из мифа, существо незнакомое и опасное. Может быть, он исполняет
желания? Наверное, да. Ее желание он исполнил. Завтра он не уйдет. Он
останется. Хотя бы на время. И этого ей пока что достаточно — ей, несчастной
сучке со шрамом. Завтра у нее будет время придумать второе желание и третье.
Она уснула.
9
Утром она сварила ему овсянку, которую он молча съел. Он
сосредоточенно поглощал ложку за ложкой, не думая об Элис и вряд ли ее замечая.
Он знал: ему нужно идти. С каждой лишней минутой, пока он медлит, человек в
черном уходит все дальше и дальше. Возможно, он уже в пустыне. До сих пор он
неуклонно держал путь на юго-восток, и стрелок знал почему.
— У тебя есть карта? — спросил он, оторвавшись от тарелки.
— Этого городка? — рассмеялась она.
— Нет. Страны к юго-востоку отсюда.
Ее улыбка увяла.
— Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты останешься,
ненадолго.
— А что за пустыней?
— Откуда мне знать? Еще никто ее не перешел. Никто даже и не
пытался, сколько я себя помню. — Она вытерла руки о фартук, взяла прихватки и,
сняв с огня ушат кипящей воды, перелила ее в раковину. Над водой поднялся пар.
— Тучи уносит в ту сторону. Как будто их что-то засасывает…
Стрелок встал.
— Ты куда? — В ее голосе явственно слышался страх, и она
разозлилась на себя за это.
— На конюшню. Если кто-то и знает, так это конюх. — Он
положил руки ей на плечи. Они были жесткими, его руки. Но и теплыми тоже. — И
распоряжусь насчет мула. Если я соберусь здесь задержаться, нужно, чтобы о нем
позаботились. Чтобы он был готов, когда надо будет отправиться дальше.
Когда-нибудь, но не теперь. Она подняла глаза.
— Ты с этим Кеннерли поосторожнее. Он скорее всего ни черта
не знает, зато будет выдумывать всякие небылицы.
— Спасибо, Элли.
Когда он ушел, она повернулась к раковине с посудой,
чувствуя, как по щекам текут слезы — горячие слезы благодарности. Она уже и
забыла, когда ей в последний раз говорили «спасибо». Кто-то, кто ей
действительно не безразличен.
10
Кеннерли — мерзопакостный старикашка, беззубый и похотливый
— схоронил двух жен и вовсю пялил собственных дочерей. Две девчушки, как
говорится, еще не вошедшие в возраст, таращились на стрелка из пыльного
полумрака конюшни. Малышка едва ли не грудного возраста со счастливым видом
пускала слюни, сидя прямо в грязи. Взрослая уже девица, белокурая, чувственная,
неопрятная, что качала воду из скрипучей колонки во дворе у конюшни,
поглядывала на стрелка с этаким глубокомысленным любопытством. Она увидела, что
он на нее смотрит, приосанилась, ущипнула себя за соски, недвусмысленно подмигнула
ему и вновь принялась качать воду.
Конюх встретил его на полпути между улицей и входом в
конюшню. Его манеры представляли собой нечто среднее между открытой
враждебностью и боязливым заискиванием.
— Уж мы за ним смотрим как надо, — объявил он с ходу, и не
успел стрелок даже ответить, как старик вдруг повернулся к дочери и погрозил ей
кулаком: — Иди в дом, Суби! Брысь отсюда, кому сказал!
Подхватив ведро, Суби с угрюмым видом поплелась к хибаре,
пристроенной прямо к конюшне.
— Это ты о моем муле? — спросил стрелок.
