Слабый ропот прошел по рядам прихожан.
— Мне кажется, — задумчиво вымолвила Сильвия Питтстон, —
будто я знаю лично всех тех, о ком говорится в Писании. Только за последние
пять лет я зачитала до дыр три Библии, и еще множество — до того. Хотя книги и
дороги в этом больном мире. Я люблю эту Книгу. Я люблю тех, кто в ней
действует. Рука об руку с Даниилом вступала я в ров со львами. Я стояла рядом с
Давидом, когда его искушала Вирсавия, купаясь в пруду обнаженной. С Седрахом, Мисахом
и Авденаго была я в печи, раскаленной огнем. Я сразила две тысячи воинов вместе
с Самсоном и по дороге в Дамаск ослепла от света небесного вместе с Павлом.
Вместе с Марией рыдала я у Голгофы.
И опять тихий вздох прошелестел по рядам.
— Я узнала их и полюбила всем сердцем. И лишь один, — она
подняла вверх указательный палец, — лишь один из актеров великой той драмы
остается для меня загадкой. Единственный, кто стоит в стороне, пряча лицо в
тени. Единственный, кто заставляет тело мое дрожать — и трепетать мою душу. Я
боюсь его. Я не знаю его помыслов и боюсь. Я боюсь Нечистого.
Еще один вздох. Одна из женщин зажала рукой рот, как будто
удерживая рвущийся крик, и стала раскачиваться все сильнее.
— Это он, Нечистый, искушал Еву в образе змия ползучего,
ухмыляясь и пресмыкаясь на брюхе. Это он, Нечистый; пришел к сынам израилевым,
когда Моисей поднялся на гору Синай, и нашептывал им, подстрекая их сотворить
себе идола, золотого тельца, и поклоняться ему, предаваясь мерзости и блуду.
Стоны, кивки.
— Нечистый! Он стоял на балконе рядом с Иезавелью, наблюдая
за тем, как нашел свою смерть царь Ахав, и вместе они потешались, когда псы
лакали его еще теплую кровь. О мои братья и сестры, остерегайтесь его —
Нечистого.
— Да, Иисус милосердный… — выдохнул старик в соломенной
шляпе. Тот самый, кого стрелок встретил первым на входе в Талл.
— Он всегда здесь, мои братья и сестры. Он среди нас. Но мне
неведомы его помыслы. И вам тоже неведомы его помыслы. Кто сумел бы постичь эту
ужасную тьму, что клубится в его потаенных думах, эту незыблемую гордыню,
титаническое богохульство, нечестивое ликование?! И безумие, воистину
исполинское, всепоглощающее безумие, которое входит, вползает в людские души,
точит их, будто червь, порождая желания мерзкие и нечестивые?!
— О Иисус Спаситель…
— Это он привел Господа нашего на Гору…
— Да…
— Это он искушал Его и сулил Ему целый мир и мирские услады…
— Да-а-а-а-а…
— И он вернется, когда наступит Конец света… он, Конец
света, уже грядет, братья и сестры. Вы это чувствуете?
— Да-а-а-а-а…
Прихожане раскачивались и рыдали — паства стала похожа на
море. Женщина за кафедрой, казалось, указывала на каждого и в то же время ни на
кого.
— Он придет как Антихрист, алый король с глазами, налитыми
кровью, и поведет человеков к пылающим недрам погибели, в пламень мук вечных, к
кровавому краю греха, когда воссияет на небе звезда Полынь, и язвы изгложут
тела детей малых, когда женские чрева родят чудовищ, а деяния рук человеческих
обернутся кровью…
— О-о-о-о…
— О Боже…
— О-о-о-оооооооо…
Какая-то женщина повалилась на пол, стуча ногами по дощатому
настилу. Одна туфля слетела.
— За всякой усладою плоти стоит он… он! Это он создал адские
машины с клеймом Ла-Мерк. Нечистый!
Ла-Мерк, подумал стрелок. Или, может, Ле-Марк. Слово было
ему знакомо, но он никак не мог вспомнить — откуда. На всякий случай он сделал
заметку в памяти — а у него была очень хорошая память.
— Да, Господи! Да! — вопили прихожане.
Какой-то мужчина пронзительно завопил и упал на колени,
сжимая голову руками.
— Кто держит бутылку, когда ты пьешь?
— Он, Нечистый!
— Когда ты садишься играть, кто сдает карты?
— Он, Нечистый!
— Когда ты предаешься блуду, возжелав чьей-то плоти, когда
ты оскверняешь себя рукоблудием, кому продаешь ты бессмертную душу?
— Ему…
— Нечи…
— Боженька миленький…
— …чистому…
— А… а… а…
— Но кто он — Нечистый? — выкрикнула она, хотя внутри
оставалась спокойной. Стрелок чувствовал это спокойствие, ее властный
самоконтроль, ее господство над истеричной толпой. Он вдруг подумал с ужасом и
непоколебимой уверенностью: человек, назвавшийся Уолтером, оставил след в ее
чреве — демона. Она одержимая. И вновь накатила жаркая волна вожделения —
сквозь страх. Как будто и это была ловушка. Как слово, которое Уолтер оставил
для Элис.
Мужчина, сжимавший руками голову, слепо рванулся вперед.
— Гореть мне в аду! — закричал он, повернувшись к
проповеднице. Его исказившееся лицо дергалось, как будто под кожей его
извивались змеи. — Я творил блуд! Играл в карты! Я нюхал травку! Я грешил! Я… —
Его голос взметнулся ввысь, обернувшись пугающим истеричным воем, в котором
утонули слова. Он сжимал свою голову, как будто боялся, что она сейчас лопнет,
точно перезрелая дыня.
Паства умолкла, как по команде, замерев в
полупорнографических позах своего благочестивого исступления.
Сильвия Питтстон спустилась с кафедры и прикоснулась к его
голове. Вопли мужчины затихли, едва ее пальцы — бледные сильные пальцы, чистые,
ласковые — зарылись ему в волосы. Он тупо уставился на нее.
— Кто был с тобой во грехе? — спросила она, глядя ему прямо
в глаза. В ее глазах, нежных, глубоких, холодных, можно было утонуть.
— Не… Нечистый.
— Имя которому?
— Сатана. — Сдавленный тягучий всхлип.
— Готов ты отречься?
С жаром:
— Да! Да! О Иисус Спаситель!
Она подняла его голову; он смотрел на нее пустым сияющим
взором фанатика.
— Если сейчас он войдет в эту дверь… — она ткнула пальцем в
полумрак притвора, где стоял стрелок, — готов ты бросить слова отречения ему в
лицо?
— Клянусь именем матери!
— Ты веруешь в вечную любовь Иисуса?
Он разрыдался.
— Палку мне в задницу, если не верю…
