Он снова зашевелился во сне и проснулся. Прищурился на
погасший костер, чей узор наложился теперь на другой — более геометрически
правильный. Он был романтиком. Он это знал. И ревниво оберегал это знание. Этот
секрет он раскрыл очень немногим за долгие годы. И среди этих немногих была
Сюзан, девушка из Меджиса.
Это, само собой, вновь навело его на мысли о Корте. Корт уже
мертв. Они все мертвы. Он — последний. Мир изменился. Мир сдвинулся с места.
Стрелок закинул дорожный мешок за плечо и двинулся дальше.
Глава 2
Дорожная станция
1
Весь день у него в голове крутился один детский стишок —
такая сводящая с ума напасть, когда какие-нибудь строчки привязываются к тебе и
никак не желают отстать, маячат, насмехаясь, где-то на краешке сознания и
корчат рожи твоему рациональному существу. Стишок звучал так:
Дождь в Испании идет,
Скоро все водой зальет,
Только ты ему позволь.
Радость есть, но есть и боль.
Ну а дождик знай идет —
Скоро все водой зальет.
Время — это полотно,
Ну а жизнь — на нем пятно.
Мир, дурашливый и важный,
Все изменится однажды.
Мир прекрасный, мир постылый,
Все останется, как было.
Хоть ты умник, хоть балбес —
Дождь в Испаньи льет с небес.
Жаждем мы любви полета —
А находим цепи гнета.
Самолет под дождь попал —
На Испанию упал.
Он не знал, что это такое — самолет, который упал на
Испанию, но зато знал, почему у него в голове всплыл именно этот стишок. В
последнее время ему часто снился один и тот же сон: его комната в замке и мать,
которая пела ему эту песню, когда он, такой маленький и серьезный, лежал у себя
в кроватке у окна с разноцветными стеклами. Она пела ему не на ночь, потому что
все мальчики, рожденные для Высокого Слога, даже совсем-совсем маленькие,
должны встречать темноту один на один. Она пела ему только во время дневного
сна, и он до сих пор помнил тяжелый серый свет дождливого дня, дрожащий на
цветных радужных стеклах. Он до сих пор явственно ощущал прохладу той детской и
грузное тепло одеял, свою любовь к матери, ее алые губы, ее голос и
незатейливую, привязчивую мелодию детской песенки.
И вот теперь эта песня вернулась и завертелась — назойливо,
неотвязно — у него в голове, словно пес, что гоняется за своим хвостом. Вода у
него давно кончилась, и он не строил иллюзий насчет своих шансов выжить. Он —
почти труп. Он и не думал, что может дойти до такого. Он был подавлен. Начиная
с полудня, он уже не смотрел вперед, а лишь уныло глядел себе под ноги. Под
ногами была бес-трава, чахлая, желтая. Местами ровная сланцевая поверхность
повыветрилась, обернувшись россыпью камней. Горы не стали заметно ближе, хотя
прошло уже целых шестнадцать дней с тех пор, как он покинул жилище последнего
поселенца на краю пустыни, скромную хижину совсем молодого еще человека,
полоумного, но рассуждавшего вполне здраво. Кажется, у него был ворон,
припомнил стрелок, но не смог вспомнить, как его звали.
Он тупо глядел на свои ноги, как они поднимаются и печатают
шаги. Слушал рифмованную чепуху, звенящую у него в голове — сбивчиво, путано, —
и все думал, когда же он упадет. В первый раз. Он не хотел падать, пусть даже
здесь нет никого и никто не увидит его позора. Все дело в гордости. Каждый
стрелок знает, что такое гордость — эта незримая кость, не дающая шее
согнуться. То, что стрелок не узнал от отца, накрепко вбил в него Корт. В
прямом смысле слова. Да, Корт. С его большим красным носом и лицом, изрезанным
шрамами.
Внезапно он остановился и вскинул голову. В голове зашумело,
и на мгновение стрелку показалось, что его тело куда-то плывет. Горы призрачно
маячили на горизонте. Но там, впереди, было и что-то еще. Только гораздо ближе.
Всего-то, может быть, милях в пяти. Он прищурился, но сияние солнца слепило
глаза, воспаленные от песка и зноя. Он тряхнул головой и продолжил свой путь.
Стишок по-прежнему гудел в голове, повторяясь опять и опять. Где-то через час
он упал и ободрал себе руки. Стрелок смотрел на капельки крови, проступившие на
потрескавшейся коже, — смотрел и не верил своим глазам. Кровь не стала
водянистой. Самая обыкновенная кровь, которая уже умирала на воздухе. Почти
такая же самодовольная, как и эта пустыня. Стрелок с отвращением стряхнул алые
капли. Самодовольная? А почему бы и нет? Кровь не томится жаждой. Крови служат
исправно. Приносят ей жертву. Кровавую жертву. Все, что требуется от нее, — это
течь… течь… и течь.
Он смотрел, как алые капли упали на твердый сланец, как
земля поглотила их со сверхъестественной, жуткой скоростью. Как тебе это
нравится, кровь? Как тебе это нравится?
Иисус милосердный, по-моему, я схожу с ума.
Он поднялся, прижимая руки к груди. Та штука, которую он
видел раньше, вдалеке, была почти перед ним. Так близко… Стрелок испуганно
вскрикнул — хриплый возглас, похожий на карканье ворона, заглушенное пылью.
Здание. Нет — целых два здания, окруженных поваленной изгородью. Древесина
казалась старой и хрупкой, едва ли не призрачной: дерево, обращающееся в песок.
Одно из зданий когда-то служило конюшней и до сих пор еще сохранило ее
очертания. Второе здание — жилой дом или, может быть, постоялый двор.
Промежуточная станция для рейсовых экипажей. Ветхий песчаный домик (за долгие
годы ветер покрыл древесину панцирем из песка, и теперь дом походил на замок,
слепленный на морском берегу из сырого песка, высушенный и закаленный солнцем)
отбрасывал тоненькую полоску тени. И кто-то сидел там, в тени, прислонившись к
стене. Казалось, стена прогнулась под тяжестью его веса.
Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
Стрелок замер на месте, прижимая руки к груди. Он даже не
осознавал пафосную театральность своей позы. Но вместо ожидаемого трепещущего
возбуждения (или, может быть, страха, или благоговения) он почувствовал… он
вообще ничего не почувствовал, кроме разве что смутного ощущения вины из-за
внезапной, клокочущей ненависти к собственной крови и бесконечного звона той
детской песенки:
…дождь в Испании идет…
Он двинулся вперед, вынимая на ходу револьвер.
…скоро все водой зальет.
Последнюю четверть мили он преодолел почти бегом, даже не
пытаясь скрываться: здесь не за чем было укрыться. Негде спрятаться. Его
короткая тень бежала с ним наперегонки. Он не знал, что его лицо давно
обратилось в серую, мертвенную маску истощения. Он забыл обо всем — кроме этой фигуры
в тени. До самой последней минуты ему даже в голову не приходило, что человек в
тени здания может быть мертв.
