Катберт взглянул на него чуть ли не с ужасом.
— Вот туда? А если…
Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове:
— Да мы с тобой заявились на сто лет раньше других. Нас
никто не увидит.
— Ну ладно.
Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая
крыльями, снялись с насиженных мест, каркая и кружа — ни дать ни взять толпа
возмущенных крестьян, которых лишили земли. На чистом утреннем небе Внутреннего
мира их тела вырисовывались черными плоскими силуэтами.
Только теперь Роланд почувствовал свою причастность к тому,
что должно было произойти. В этом деревянном сооружении не было благородства.
Оно никак не вписывалось в безупречно отлаженный механизм цивилизации, всегда
внушавший Роланду благоговейный страх. Обычная покоробленная сосна из Лесного
феода, покрытая белыми кляксами птичьего помета. Они были повсюду: на
ступеньках, на ограждении, на помосте. И от них жутко воняло.
Роланд повернулся к Катберту, напуганный и потрясенный, и
увидел на лице друга то же самое выражение.
— Я не смогу, Ро, — прошептал Катберт. — Не смогу я на это
смотреть.
Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком,
вдруг понял он, но не ярким и радостным, а, наоборот, чем-то древним,
уродливым, изъеденным ржой… Вот почему их отцы разрешили им прийти на казнь. И
с обычным своим упрямством и молчаливой решимостью Роланд взял себя в руки,
готовясь встретить это ужасное «что-то», чем бы оно ни обернулось.
— Сможешь, Берт.
— Я ночью потом не засну.
— Значит, не будешь спать. — Роланд так и не понял, при чем
здесь сон.
Катберт схватил Роланда за руку и посмотрел на него с такой
пронзительной болью во взгляде, что Роланд снова засомневался и отчаянно
пожалел о том, что в тот вечер они вообще сунулись в западную кухню. Отец был
прав. Лучше бы все жители Тонтоуна — мужчины, женщины, дети — умерли. Лучше уж
так, чем вот это.
И все же. И все же. Это был для него урок — страшное
«что-то», острое, зазубренное, проржавелое, — и Роланд не мог его пропустить.
— Давай лучше не будем туда подниматься, — сказал Катберт. —
Мы и так уже все увидели.
И Роланд нехотя кивнул, чувствуя, как это ужасное и
непонятное «что-то» потихоньку его отпускает. Корт, будь он здесь, влепил бы им
обоим по хорошей затрещине и заставил бы взобраться на помост, шаг за шагом…
шмыгая по дороге разбитыми в кровь носами и глотая соленые сопли. Может быть,
Корт даже забросил бы на перекладину новенькую пеньковую веревку с петлей на
конце, заставил бы их по очереди просунуть голову в петлю и постоять на дверце
люка, чтобы прочувствовать все в полной мере. Корт непременно бы врезал им еще
раз, если бы кто-то из них вдруг захныкал или с испугу напрудил в штаны. И
Корт, разумеется, был бы прав. В первый раз в жизни Роланду захотелось скорее
стать взрослым.
Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного
ограждения, положил ее в нагрудный карман и только тогда отвернулся.
— Ты это зачем? — спросил Катберт.
Роланду очень хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое,
типа: Да так, на счастье… — но он лишь поглядел на Катберта и тряхнул головой.
— Просто чтобы было, — сказал он чуть погодя. — Всегда.
Они отошли подальше от виселицы и, усевшись на землю, стали
ждать. Где-то через час начали собираться первые зрители, большинство — целыми
семьями. Они съезжались на разваливающихся повозках и везли с собой еду:
корзины с холодными блинами, начиненными джемом из диких ягод. В животе у
Роланда заурчало от голода, и он снова спросил себя: где тут достоинство, где
благородство? Он даже подумал, что, может, достоинство и благородство — это
очередная ложь, выдуманная взрослыми. Или это такие сокровища, до которых так
просто не доберешься? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил по чадящей
кухне в своем перепачканном белом костюме и орал на поварят, и то было больше
достоинства. Роланд сжал в кулаке щепку, которую отломил от ограждения на
помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с деланно безразличным лицом.
12
В конце концов все оказалось не так уж и страшно, и Роланд
был этому рад. Хакса привезли на открытой повозке, но узнать его можно было лишь
по неохватному туловищу: ему завязали глаза черной широкой тряпкой, которая
закрывала почти все лицо. Кое-кто начал швыряться в него камнями, но
большинство зрителей даже не оторвались от своих завтраков.
Какой-то стрелок, которого мальчик не знал (он еще
порадовался про себя, что не отец вытащил черный камень), помог толстому повару
подняться на эшафот, осторожно ведя его под руку. Двое стражников из Дозора
заранее прошли вперед и встали по обеим сторонам от люка. Хакс и стрелок
взобрались на помост, стрелок перекинул веревку с петлей через перекладину,
надел петлю Хаксу на шею и затянул ее так, чтобы узел оказался точно под левым
ухом. Птицы улетели, но Роланд знал, что они выжидают и скоро вернутся.
— Не желаешь покаяться? — спросил стрелок.
— Мне не в чем каяться. — Слова Хакса прозвучали на
удивление отчетливо, а в его голосе явственно слышалось какое-то странное
достоинство, несмотря на то что его заглушала та черная тряпка, закрывавшая
рот. Ткань легонько колыхалась под тихим ветерком, который только что поднялся.
— Я не забыл лица своего отца, оно всегда было со мной.
Роланд внимательно пригляделся к толпе, и то, что он там
увидел, его встревожило. Что это — сострадание? Может быть, восхищение? Надо
будет спросить у отца. Если предателей называют героями ("Или героев —
предателями", — мрачно подумал Роланд), значит, пришли темные времена.
Воистину, темные времена. Жаль, что ему не хватает пока разумения разобраться
во всем как следует. Он подумал про Корта и про хлеб, который он дал им с Катбертом.
Теперь мальчик испытывал к своему наставнику искреннее презрение. Близок день,
когда Корт будет служить ему. Может быть, только ему, а Катберту — нет. Может
быть, Катберт согнется под непрерывным градом нападок Корта и останется конюхом
или пажом (или еще того хуже — станет надушенным и напомаженным дипломатом,
который слоняется по приемным и вместе с впавшими в маразм престарелыми
королями и принцами тупо пялится в псевдомагические хрустальные шары). Катберт
— да, может быть. Но он, Роланд, — нет. Он это знал. Он создан для безбрежных
просторов и дальних странствий. Уже потом, вспоминая об этом в своем
одиночестве, Роланд сам диву давался, что такая судьба когда-то казалась ему
заманчивой.
— Роланд?
— Да тут я, тут. — Он взял Катберта за руку, и их пальцы
сцепились намертво.
