Всю дорогу солнце палило нещадно; даже на закате, когда оно
разбухало и багровело, как в лихорадке, оно до последнего жарко светило сквозь
расщелины между скалами по левую руку, слепило глаза, обращало каждую капельку
пота в сверкающую призму боли.
А потом появилась трава: поначалу — лишь чахлая желтая
поросль, но поразительно жизнеспособная. Она с завидным упорством цеплялась за
худосочную размытую почву. Дальше, чуть выше по склону, показались редкие пучки
ведьминой травы, которые очень быстро сменились густой, буйной зеленью. А потом
в воздухе разлилось первое благоухание уже настоящей травы, что росла
вперемешку с тимофеевкой под сенью первых карликовых елей. Там, в тени, стрелок
заметил коричневый промельк. Он выхватил револьвер, выстрелил раз и подбил
кролика прежде, чем Джейк успел вскрикнуть от изумления. А уже через секунду
стрелок убрал револьвер в кобуру.
— Здесь мы и остановимся, — сказал он.
Еще выше по склону были деревья: зеленые ивы. Зрелище —
поразительное после выжженной стерильной пустыни, бесконечного голого сланца.
Где-то в глубине этой рощи обязательно есть родник, может быть, даже и не один,
и там наверняка попрохладнее, но все же лучше остаться здесь, на открытом
месте. Силы парнишки, похоже, уже на исходе, а ведь вовсе не исключено, что в
сумраке рощи гнездятся летучие мыши-вампиры. Их крики могли разбудить мальца,
как бы он крепко ни спал, а если это и вправду вампиры, то вполне могло так
получиться, что они оба уже не проснутся… во всяком случае, в этом мире.
— Пойду дров наберу, — сказал мальчик.
Стрелок улыбнулся:
— Нет, не надо тебе никуда ходить. Лучше сядь, Джейк.
Посиди.
Чья это фраза? Какой-то женщины. Сюзан? Стрелок не помнил.
Время ворует память, как любил говорить Ванни. Вот про Ванни он помнил.
Мальчик послушно сел. Когда стрелок вернулся, Джейк уже спал
в траве. Большой богомол совершал свое вечернее омовение прямо на упругой челке
парнишки. Стрелок рассмеялся — в первый раз за бог знает сколько времени, —
разжег костер и отправился за водой.
Заросли ив оказались гуще, чем показалось ему поначалу, и в
блекнувшем свете заходящего солнца там было довольно-таки неуютно. Но он набрел
на ручей, бдительно охраняемый квакшами и лягушками. Стрелок наполнил водой
один бурдюк… и вдруг замер. Звуки ночи всколыхнули в нем какое-то тревожное
сладострастие — чувственность, которую не смогла разбудить даже Элли, та
женщина, с которой он был в Талле. Но от Элли ему было нужно другое: чтобы она
рассказала ему все, что ему надо было знать. Стрелок отнес это странное
ощущение на счет резкой, ошеломляющей смены обстановки после пустыни. После
всех этих бессчетных миль голого сланца мягкость вечернего сумрака казалась
почти непристойной.
Он вернулся к костру и, пока закипала вода в котелке,
освежевал кролика. Вместе с последней банкой консервированных овощей из кролика
вышло отличное рагу. Стрелок разбудил Джейка, а потом долго смотрел, как
парнишка ест: отрешенно и сонно, но жадно.
— Завтра мы никуда не пойдем. Побудем здесь, — сказал
стрелок.
— Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник…
— Он не священник. И не волнуйся. Никуда он от нас не
денется.
— Откуда вы знаете?
Стрелок лишь покачал головой. Просто он знал, что так будет…
и ничего в этом знании хорошего не было.
После ужина он ополоснул жестяные банки, из которых они ели
(опять поражаясь тому, как он небрежно расходует воду), а когда обернулся,
Джейк уже спал. Стрелок вновь ощутил знакомые толчки в груди, будто что-то
внутри то вздымается, то опадает — это странное чувство, которое он безотчетно
связывал с Катбертом. Они были ровесниками, но Катберт казался намного моложе.
Его папироса упала в траву, и он носком сапога подтолкнул ее
в костер. Потом он еще долго смотрел на огонь, на чистое желтое пламя, совсем
не похожее на пламя от горящей бес-травы. В воздухе разлилась изумительная
прохлада. Стрелок лег на землю, спиной к костру.
Откуда-то издалека, из ущелья, теряющегося в горах,
доносились глухие раскаты грома. Он уснул. И увидел сон.
2
Сюзан Дельгадо, его любимая, умирала у него на глазах.
А он смотрел. Его руки держали — по два дюжих крестьянина с
каждой стороны, — шею его стиснул тяжелый и ржавый железный ошейник. На самом
деле все было не так — его даже не было там, на площади, но сон — это сон, у
него своя логика и свои законы.
Он смотрел, как она умирает. Даже сквозь гарь и дым он
различал запах ее горящих волос, слышал крики толпы: "Гори огнем!"… и
видел цвет своего собственного безумия. Сюзан, прелестная девушка у окна, дочь
табунщика. Как она мчалась по Спуску, и их тени — лошади и всадницы — сливались
в единую тень. Она была словно сказочное существо из легенды, необузданная и
свободная. Как они с ней бежали, держась за руки, по кукурузному полю. А теперь
люди, собравшиеся у помоста, кидали в нее кукурузными листьями, и листья
загорались прямо на лету, еще прежде, чем падали в пламя. "Приходи,
жатва", — кричали они, заклятые враги света и любви, а где-то гаденько
хихикала ведьма. Риа, так ее звали, старую каргу. А Сюзан чернела, обугливаясь
в огне, ее кожа трескалась, и…
Она что-то пыталась ему прокричать?
— Мальчик, — кричала она. — Роланд, мальчик!
Он рванулся, увлекая за собой своих стражей. Железный
ошейник врезался в шею, и Роланд услышал, как из его горла рвется скрежещущий,
сдавленный хрип. В воздухе стоял тошнотворный сладковатый запах поджаренного
мяса.
Мальчик смотрел на него из окна высоко над костром, из того
же окна, где когда-то сидела Сюзан — та, которая научила его быть мужчиной, —
сидела и напевала старинные песни: "Эй, Джуд", "Вольную волю
большой дороги" и "Беспечную любовь". Мальчик стоял у окна, как
гипсовая статуя святого в соборе. Его глаза были словно из мрамора. Лоб Джейка
пронзал острый шип.
Стрелок ощутил, как из самых глубин нутра рвется сдавленный,
режущий горло вопль, означающий начало безумия.
— Н-н-н-н-н-н-н-н…
3
Роланд вскрикнул и проснулся от того, что его обожгло пламя
костра. Он сел рывком, все еще ощущая присутствие страшного сна про Меджис
где-то рядом. Сон душил его, как железный ошейник, который сжимал его шею во
сне. Когда он рванулся к Сюзан, здесь, наяву, он нечаянно попал рукой в
гаснущие угли костра. Он поднес руку к лицу, буквально физически ощущая, как
сон улетает прочь, оставляя только застывший образ мальчика, Джейка, белого как
мел. Святого для демонов.
