Дальше по коридору располагались покои матери, но он сейчас
не собирался туда заходить. Он собирался подняться на крышу, где его ждали
легкий ветерок и все удовольствия, которые молоденькие мальчишки доставляют
себе рукой.
Он уже прошел мимо двери, как вдруг кто-то окликнул его:
— Эй, мальчик!
Это был Мартен, советник, одетый с подозрительной, настораживающей
небрежностью: черные облегающие штаны, почти как трико, и белая рубаха,
расстегнутая на безволосой груди. Его волосы были взъерошены.
Мальчик молча смотрел на него.
— Входи, входи! Не стой в коридоре. Твоя мама хочет с тобой
поговорить. — Он улыбался, но только одними губами. Его глаза были насмешливыми
и язвительными. А за этой насмешкой был только холод.
Но мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Она
сидела в кресле у большого окна в центральной гостиной — того самого, что
выходило на раскаленную каменную мостовую внутреннего двора. На ней было
простое домашнее платье, и оно постоянно сползало с одного плеча, и она только
раз поглядела на сына — быстрый промельк печальной улыбки, как отражение
осеннего солнца в текучей воде. Потом она опустила глаза и все время, пока они
говорили, пристально изучала свои руки.
Теперь они виделись редко, и призраки колыбельных песен
(чик-чирик, не бойся кошек) уже почти стерлись у него из памяти. Она сделалась
для него чужой, но осталась любимой. Он испытывал смутный страх, и в душе у
него поселилась неистребимая ненависть к Мартену, который был правой рукой
отца.
— Ты как, Ро, нормально? — тихо спросила она, изучая свои
руки. Мартен встал рядом с ней. Его рука тяжело опустилась на мамино
оголившееся плечо — в том месте, где оно соединялось с ее белой шеей. И еще он
улыбался. Им обоим. Когда Мартен улыбался, его карие глаза темнели и
становились почти что черными.
— Нормально, — ответил мальчик.
— А учишься как, хорошо? Ванни тобой доволен? А Корт? —
Когда мать назвала имя Корта, она невольно скривилась, как будто съела что-то
горькое.
— Я стараюсь.
Они оба знали, что он не такой умный, как Катберт, и не
такой смышленый, как Джейми. Он был тугодумом, но зато упорным трудягой. Хотя
даже Алан учился лучше.
— А как Давид? — Она знала, как сын привязан к соколу.
Мальчик взглянул на Мартена. Тот по-прежнему покровительственно
улыбался.
— Уже миновал свою лучшую пору.
Мать как будто поморщилась; на мгновение лицо Мартена
потемнело, и он еще крепче сжал ее плечо. А потом мать повернула голову,
поглядела на раскаленную белизну знойного дня за окном, и все опять стало как
прежде.
"Это такая шарада, — подумал мальчик. — Игра. Но кто с
кем играет?"
— У тебя на лбу ссадина, — сказал Мартен, продолжая
улыбаться. Он небрежно ткнул пальцем в отметину от последней (спасибо тебе за
науку, учитель)
Кортовой воспитательной взбучки.
— Ты что, будешь таким же бойцом, как и твой отец, или ты
просто нерасторопный?
На этот раз мать и вправду поморщилась.
— И то, и другое, — ответил мальчик, потом поглядел прямо в
глаза Мартену и изобразил натужную улыбку. Даже здесь, в помещении, было
слишком жарко.
Мартен вдруг перестал улыбаться.
— Теперь можешь пойти на крышу, малыш. Кажется, у тебя там
дела.
— Моя мать еще не отпустила меня, вассал!
Мартен поморщился, словно его хлестнули плетью. Мальчик услышал,
как мать вздохнула, горестно и тяжело. Она назвала его по имени.
Но эта натянутая, болезненная улыбка так и застыла на лице
мальчика. Он шагнул вперед.
— Как я понимаю, ты должен мне поклониться, в знак верности.
Во имя отца моего, которому ты, вассал, служишь и подчиняешься.
Мартен уставился на него, не веря своим ушам.
— Ступай, — произнес он мягко. — Ступай и займи свою руку
делом.
Мальчик ушел, улыбаясь.
Когда он закрыл за собой дверь, он услышал, как мать
закричала. Это был вопль баньши, предвещающей смерть. А потом — нет, так не
бывает, не может быть — звук пощечины. Отцовский слуга ударил его мать и сказал
ей, чтобы она заткнулась.
Чтобы она заткнулась!
А потом он услышал смех Мартена.
Мальчик продолжал улыбаться. Так, улыбаясь, он и пошел на
испытание.
5
Джейми как раз возвратился из города, где наслушался всякого
от горластых торговок, и, как только увидел Роланда, проходившего по
тренировочной площадке, сразу же подбежал к нему, чтобы пересказать все
последние слухи о резне и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он даже
не стал его окликать. Они с Роландом знали друг друга с младенчества:
подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовали
потайные уголки крепости, в стенах которой они оба родились.
Роланд прошел мимо друга, глядя прямо перед собой, ничего
вокруг не замечая — и улыбаясь все той же страшной улыбкой. Он шел к дому
Корта, где все окна были задернуты плотными шторами — чтобы отгородиться от
нещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечером
сполна насладиться походом по борделям нижнего города.
Джейми сразу же понял, что сейчас будет. Ему стало страшно и
очень волнительно. И он никак не мог сообразить, что ему делать: сразу
последовать за Роландом или сначала позвать остальных.
Но потом первое оцепенение прошло, и он со всех ног бросился
к главному зданию, выкрикивая на ходу:
— Катберт! Ален! Томас!
В знойном воздухе его крики звучали тонко и слабенько. Они
давно это знали. Благодаря этому внутреннему, непостижимому чутью, которым
наделены все мальчишки на свете, они знали, что Роланд будет первым, кто выйдет
к черте. Но чтобы вот так… не рановато ли?
Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бы
зажечь Джейми так, как эта пугающая улыбка на лице Роланда. Это было реальнее и
серьезнее, чем досужие сплетни, пересказанные какой-нибудь беззубой
бабой-зеленщицей над засиженными мухами кочанами салата.
Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногой. Дверь
распахнулась, хлопнула по грубо оштукатуренной стене и отскочила обратно.
Он вошел в этот дом в первый раз. Дверь с улицы вела прямо в
спартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Два
кухонных шкафа. На полу — выцветший линолеум с черными дорожками,
протянувшимися от крышки погреба до разделочного стола, над которым висели
ножи, а оттуда — к обеденному столу.
