Весьма вероятно, что Жозе Анайсо, которому принадлежит последняя сентенция, прав, и человек в самом деле принадлежит к породе тварей земнородных, не могущих, не умеющих, не желающих утешиться, но все же какие-то его поступки и деяния поддерживают в нас надежду на то, что когда-нибудь придет он поплакать на плече другого человека, хотя, вероятно, будет уже поздно и ни на что другое времени не останется. Об одном из таких деяний сообщено было в том же выпуске теленовостей, а на следующий день во всех подробностях и с комментариями историков, литературоведов и поэтов расписано в газетах, а шла речь о том, как на французское побережье, неподалеку от городка Коллиура, скрытно высадилась команда — вполне, впрочем, штатская и просвещенная — испанцев, которые во мраке ночи и под покровом тьмы, не боясь ни уханья сов, ни эктоплазмы,
[15]
нагрянули на местное кладбище, где уж давным-давно покоился Антонио Мачадо. Кто-то из тех, кому вечно не спится, уведомил жандармов, те бросились вдогонку за осквернителями праха, но задержать их не смогли. Мешок с добычей был брошен в лодку, которая, не глуша мотор, ждала злоумышленников у берега, и через пять минут она была уже в открытом море, сопровождаемая беглым огнем жандармов, раздосадованных скорее тем, что поимка сорвалась, чем потерей поэтических мощей. В интервью Франс-Пресс мэр Коллиура попытался развенчать героизм этого деяния, причем даже дал понять, что нельзя утверждать наверное, что похищены были бренные останки именно Антонио Мачадо, ибо не стоит даже и уточнять, сколько именно лет прошло со дня похорон, да и вообще лишь по невероятной забывчивости местных властей могла сохраниться его могила, хотя всем известно, с каким благоговейным трепетом относятся у нас в стране к праху поэтов.
На это бравший интервью журналист — человек, как видно, тертый, но при этом столь мало склонный к скепсису, что возникали сомнения в том, что он француз, сказал, что, по его мнению, для поклонения реликвии нужна лишь она сама, подлинность же её — дело десятое, было бы хоть подобие правдоподобия: вспомнить хоть, как в свое время в валенсианской епархии укрепляли веру целым набором реликвий — была среди них и чаша, из которой пил на тайной вечере Господь наш, и сорочка, которую носил он в детстве, и несколько капель молока, которым вскормила его Приснодева, и несколько волосков с её собственной головы и гребень, которым расчесывала она волосы — белокурые, как оказалось — и щепы от Святого Креста, и не поддающаяся точному определению часть тела одного из младенцев вифлеемских, и две из тех тридцати монет — выясняется, что все-таки серебряных — за которые, хоть и не был сам в этом виноват, продался Иуда, и наконец в завершение реестра зуб Святого Кристована длиной в четыре и шириной в три пальца, причем эти размеры — изрядные, согласимся — покажутся сверхъестественными лишь невеждам, не имеющим понятия о том, каким исполином был сам святой. И где же теперь испанцы похоронят поэта Мачадо? — осведомился Жоакин Сасса, никогда не читавший его, а Жозе Анайсо ответил: Если верно, что несмотря на всю переменчивость судьбы и безумие мира, всякой вещи — свое место, и всякое место требует своей вещи, то, во что превратился ныне Антонио Мачадо, должно быть похоронено где-нибудь в полях, окружающих Сорию, желательно под каменным дубом, и над могилой без креста, без надгробного камня пусть просто насыпят невысокий холмик, и ему даже не надо придавать форму лежащего человеческого тела, ибо время все равно все выровняет, приземлит до самой земли. Ну, а нам, португальцам, есть кого похищать с французских кладбищ? Насколько мне известно, там похоронен лишь Марио де Са-Карнейро,
[16]
но и его лучше не трогать — во-первых, он и сам бы не захотел возвращаться на родину даже после смерти, во-вторых, потому что парижские кладбища хорошо охраняются, а, в-третьих, минуло столько лет со дня его погребения, что столичные власти наверняка не совершили ошибки, простительной лишь провинциалам, к тому же средиземноморским. Да и зачем надо переносить его прах с одного кладбища на другое, раз и в Португалии не позволяют хоронить людей вне специально отведенных для этого мест, где-нибудь на природе? Неужто потревожили бы его прах, если бы мы закопали его под оливой, в Парке Эдуарда VII? А в Парке Эдуарда VII ещё есть оливы? Вопрос вполне уместный, но что ответить тебе на него, не знаю, а теперь пора спать, нам завтра с утра пораньше отправляться на поиски Педро Орсе, того, кто ощущает трясение земли. Погасили свет, полежали с закрытыми глазами, но прежде чем уснуть Жоакин Сасса ещё спросил: А что же все-таки с Венецией-то будет? Из всех трудностей, какие есть в мире, самая простая это спасение Венеции: достаточно будет закрыть лагуну, соединить острова так, чтобы у моря не было к ним свободного доступа, а если итальянцам самим не под силу справиться с этим, пусть голландцев призовут — это такой народ, ахнуть не успеешь, как они тебе всю Венецию высушат. Нам бы тоже надо помочь, мы ответственны перед. Ты забыл, что мы уже за Европой не числимся. Ну, это пока не совсем так: вы ещё в территориальных водах, — раздался тут неведомо чей голос.
Утром, когда они платили по счету, появился крайне озабоченный управляющий — разгар сезона, а отель почти пуст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, погруженные в свои думы, не заметили, что и в самом деле постояльцев до крайности мало. И в пещеры, в пещеры-то никто не едет, горестно повторял управляющий, это уж просто всем бедам беда. Страшное оживление, царившее на улице — юное поколение жителей Арасены представить себе не могло, ни на какой экскурсии не видело такого количества собравшихся вместе скворцов, — длилось недолго: едва Парагнедых тронулся по направлению к Севилье, как вся стая, разом и дружно взвившись в воздух, сделала несколько кругов, словно прощаясь с городом, и скрылась из виду за башнями замка храмовников. Утро пронизано светом, таким густым, что, кажется, можно потрогать его пальцами, и день обещает быть не таким жарким, как вчера, но путь далек. Отсюда до Гранады триста километров, да потом ещё надо разыскать этого Педро Орсе, не дай Бог, впустую прокатимся, — это сказал Жозе Анайсо, которого только сейчас осенило, что они ведь могут и не найти того, кого ищут. А найдем — что мы ему скажем? — это уже засомневался Жоакин Сасса. Внезапно, под воздействием того, что сияющее утро оказалось и в самом деле вечера мудренее, все произошедшее вдруг показалось ему какой-то нелепостью: да не может такого быть, чтобы треснул целый континент потому лишь, что кто-то швырнул в море камень, размерами превосходивший силы швырнувшего, но однако — может, ведь треснул же континент, и этот испанец твердит, что чувствует дрожание земли под ногами, и эти ополоумевшие скворцы, неразлучные с португальским учителем, и Бог весть, что ещё произойдет на этом полуострове. Мы ему расскажем про твой камень, про моих скворцов, а он нам — про то, как земля дрожала или до сих дрожит. А потом? А потом, если нечего будет больше ощущать, не на что смотреть и узнавать тоже нечего, вернемся домой, ты пойдешь к себе на службу, я — в школу, и оба прикинемся, будто все это нам только приснилось, а, кстати, ты ведь мне ещё не сказал, чем занимаешься. В конторе сижу. Вот ведь совпадение — ты в конторе сидишь, я за конторкой стою, деток учу. Они рассмеялись, а дальновидный Парагнедых показал стрелочкой, что ему пора задать корму. Остановились заправиться, но пришлось ждать — полчаса не меньше — поскольку у бензоколонки выстроилась длиннейшая вереница автомобилей, и каждый водитель непременно желал залить полный бак. Когда же вновь двинулись в путь, Жоакин Сасса с беспокойством произнес: Плохо дело, скоро вообще все заправки закроются. Ясное дело: бензин — вещество горючее и летучее: стоит случиться кризису, так оно первым и улетучивается, не знаю, помнишь ли ты, но, может, слышал: здесь когда-то уж было нечто подобное — нефтяное эмбарго, перебои в поставках и всякое такое, форменный хаос творился. Чувствую я, что до Орсе мы не дотянем. А ты бы не каркал. Не могу, я по натуре пессимист.
