Жозе Анайсо легким шагом поднялся к себе в номер, чтобы надеть другие башмаки и почистить зубы, и обыденность поступков вовсе не противоречит самым решительным намерениям — вспомните хоть простуженного Отелло, который, как это ни смешно, высморкался, прежде чем задушить Дездемону, а та, в свою очередь, несмотря на нехорошие предчувствия, не заперлась на ключ, но, впрочем, жена никогда не откажется принять мужа, даже если догадывается, что он идет её убивать, а Дездемона к тому же знала, что в комнате её — лишь три стены, и примерно в этих же декорациях чистил зубы, сплевывая в раковину, Жозе Анайсо, когда послышался стук в дверь. Кто там? — спросил он, не ожидая ничего хорошего и уж подавно не надеясь услышать произнесенное Жоакином Сассой: Это мы, давно уж вернулись, и в самом деле из-за двери отозвался голос горничной: Горничная. Одну минутку, сказал он, завершил свои гигиенические процедуры — вымыл, вытер лицо и руки и открыл. А горничная — самая обыкновенная гостиничная прислуга, и жизнь её лишь по касательной и лишь на краткий миг, нужный для того, чтобы передать сообщение Жозе Анайсо, соприкоснется с бытием его самого и его спутников, нынешних и грядущих; такое часто случается — и в театре и в жизни не обойтись без человека, который в нужную минуту стукнет в дверь и скажет: Вас там спрашивает какая-то дама. Удивленный Жозе Анайсо облекает свое удивление в слова: Меня? — а горничная добавляет то, что считала необязательным сообщать сразу: Она хотела видеть вас троих, но поскольку тех двух сеньоров нет, и Жозе Анайсо, подумав: Журналистка, сказал: Сейчас спущусь. И горничная уходит — уходит навсегда, она канет в небытие, она нам больше не понадобится и не будет у нас никаких поводов вспоминать о ней, помнить её, пусть и не испытав никаких чувств. Пришла, постучалась, передала что велено и что по неведомой нам причине не сообщили по телефону — быть может, оттого это случилось, что жизнь любит время от времени поддать драматизму, ведь в самом деле не сравнить телефонный звонок со стуком в дверь, а безразличное «слушаю» — со встревоженным «кто там?», которому предшествует недоуменно-невысказанное «кто бы это мог быть?» Мы-то с вами знаем, что пришла горничная, но это лишь половина ответа, а, может, и ещё меньше, и потому Жозе Анайсо, спускаясь по лестнице, твердит: Кто бы это мог быть? — позабыв, что в первую минуту подумал о журналистке, есть такие мысли, которые будто для того только и созданы, чтобы на время замещать другие, более весомые, а потому и приходящие в голову с небольшим опозданием.
В отеле, как и во всяком доме, откуда ушла беспокойная жизнь, царит покой, но, слава Богу, ещё не вечный, и в опустелых помещениях, не успевших пока прийти в запустение, ещё не смолк отзвук недавно раздававшихся там голосов и шагов, ещё слышен прощальный плач, шепот разлуки. За стойкой портье, на фоне полочек с ящичками, куда кладут ключи от номеров, записки постояльцам и счета, управляющий что-то пишет в книгу или из книги переписывает, он человек деятельный, даже если делать нечего. Когда Жозе Анайсо проходит мимо, он бровями, глазами и подбородком показывает ему в сторону гостиной, и Жозе Анайсо тем же манером отвечает: Знаю, на немое сообщение: Вас там ждут. В дверях он остановился и увидел молодую женщину, а вернее — девушку, разумеется(это она его ждет, больше некому, поскольку больше там нет никого, и несмотря на то — или благодаря тому? — что задернутые шторы создают полумрак, она кажется ему привлекательной, даже красивой, на ней брючки и жакетик того цвета, который, кажется, называется «индиго», что ещё не свидетельствует о её принадлежности к журналистике, как, впрочем, и вообще ни о чем не свидетельствует, но вот что странно: рядом с её креслом стоит небольшой чемодан, а на коленях у неё лежит палка — не большая и не маленькая, не меньше метра, не больше полутора производящая на нашего героя сильное действие: неужели она и по улицам с палкой шла? Нет, не журналистка, решил Жозе Анайсо, заметив, что рядом нет орудий труда — блокнота, шариковой ручки, диктофона.
Гостья поднялась при его появлении, и это неожиданное движение потому неожиданное, что по всем правилам хорошего тона и законам этикета даме надлежит оставаться на месте и ждать, покуда мужчина не подойдет к ней и не произнесет приветственных слов, после чего она в соответствии со степенью близости и характером своих с ним отношений и просто характером должна протянуть ему руку или подставить щечку для поцелуя, при этом улыбнувшись женской улыбкой — любезно, многозначительно, с тайным умыслом, с явным намеком, ну, словом, смотря по обстоятельствам, — и даже не движение, а само присутствие женщины в четырех шагах от него проняло замешкавшегося на пороге Жозе Анайсо внезапным ощущением: так ускорило свой бег время, что зеркало-свидетель не поспело за ним, ибо в предыдущий миг в нем отразились ещё незнакомые друг другу люди, а по эту сторону рамы и стекла двое начали узнавать друг друга, узнают, ну вот и узнали. Это движение, о котором в предыдущий миг сказать было нечего, превратило пол в качающуюся палубу корабля, медленно возносящегося на гребне волны и рушащегося вниз: не следует путать это с уже известным нам содроганием, описанным Педро Орсе — не кости у Жозе Анайсо завибрировали, нет, он физически ощутил всем своим телом, как Пиренейский полуостров, называемый так только для удобства и по привычке, обрел плавучую природу, двинулся по воде: раньше он все это знал, а теперь нутром почувствовал, что так оно и есть. И вот, благодаря этой женщине, а, может быть, и не ей самой, а той минуте, когда он её увидел, ибо в счет идут только те минуты(когда что-то происходит, Жозе Анайсо перестал быть всего лишь одушевленным манком для скворцов. Он делает к ней шаг, и приложенная для этого сила складывается с теми, что, не встречая сопротивления, влекут корабль с отелем «Браганса», уподобившемуся резной фигуре у него на носу — простите за явную неуместность выражений. Изъясняюсь как могу.
Моих друзей здесь нет, сказал Жозе Анайсо, их утром увезли давать разъяснения ученым, и до сих пор они не вернулись. Я уж начал беспокоиться, собирался даже идти на поиски, и покуда он произносит все эти слова, его не покидает сознание того, что они — лишние, но удержать их не может. Она отвечает, голос у неё приятный — низкий и отчетливый: То, что я собираюсь рассказать, касается любого из вас троих, и, может быть, вы мне сумеете объяснить толком, что произошло. Глаза у неё цвета юного неба. Что ещё за юное небо, откуда я выкопал это выражение? — проносится в голове у Жозе Анайсо, а вслух он говорит: Почему вы стоите, садитесь. Она села, и он сел. Как вас зовут? Жозе Анайсо. А меня — Жоана Карда. Очень приятно. Они не обменялись рукопожатием, потому что это было бы нелепо делать сидя, пришлось бы привстать им обоим, что было бы ещё нелепей, или ему одному, что было бы, по крайней мере, вполовину менее нелепо, если бы нелепость делилась пополам без остатка. Она и вправду хороша собой, хотя темные, почти черные волосы не должны бы гармонировать с глазами цвета юного неба, цвета сумерек рассветных или вечерних — годятся и те и другие. Чем могу служить? — учтиво спросил Жозе Анайсо. Не знаю, удобно ли разговаривать здесь, пробормотала Жоана Карда. Мы одни, нас никто не слышит. Мы вызываем повышенный интерес, взгляните. И, действительно, мимо проема, отделявшего эту гостиную от холла, уже прошел, весьма ненатурально изображая чуть рассеянную деловитость, управляющий, прошел раз и другой, причем так, словно он только что отказался от мысли придумать себе какое-нибудь новое занятие. Жозе Анайсо посмотрел на него строгим взглядом, но это не дало ни малейшего эффекта, а потом понизил голос, что придало беседующим ещё более подозрительный вид. Я не могу вас пригласить к себе в номер, это неудобно, да и, наверно, воспрещено здешними правилами. Что ж тут неудобного, мне, надеюсь, не придется защищаться от того, кто и не думает на меня нападать. Я и в самом деле не собираюсь на вас нападать, тем более, что вы вооружены. Оба улыбнулись, но улыбки вышли натянутыми и вымученными, потому что собеседниками внезапно овладела какая-то странная тревога, беседа и вправду принимала чересчур вольный оборот, особенно если учесть, что знакомы собеседники не долее трех минут и, кроме имени, ничего друг о друге не знали. Конечно, в случае надобности эта палка пригодится, сказала Жоана Карда, но я не за тем её ношу, а если честно — это из-за неё меня занесло сюда. Это утверждение, как ни странно звучало оно, неведомым образом разрядило обстановку, и давление — атмосферное и артериальное — явно пришло в норму. Жоана Карда положила палку на колени, продолжая крепко сжимать её обеими руками, и ждала ответа, который наконец и последовал: В сущности, вы правы, пойдемте отсюда, поговорим в кафе или в парке, если не возражаете. Она взялась за ручку чемодана, он перехватил. Чемодан оставим у меня в номере да и палку там же. Палку я не отдам и чемодан с собой возьму, быть может, я уж не вернусь сюда. Как угодно, жаль только, чемодан такой маленький, что палка в него не поместится. Не все на свете предназначено друг для друга, отвечала Жоана Карда, и в этом замечании при всей его очевидности скрывается глубокая философия.
