А двигаются они, сами того не зная, древним путем Сантьяго, мимо городов и сел, названных в честь надежды, осенявшей когдатошних путешественников либо недоброй памяти происшествий, случившихся с ними Сарриа, Самос или пользовавшаяся особыми правами Вильяфранка-дель-Бьерсо, где, пилигрим, утомясь или заболев, мог постучать в двери тамошней церкви Святого Иакова и, не продолжая паломничество, получить такое же отпущение грехов, как если бы дошел до самого Сантьяго-де-Компостелы. Видите, уже и тогда имелись у веры свои, так сказать, удобства и приспособления, хотя стародавние времена не идут ни в какое сравнение с нашими, с нынешними, когда удобства эти востребованы, пожалуй, не в пример больше самой веры, кто бы и во что бы ни верил. Однако нашим путешественникам известно, что если они хотят убедиться в существовании Пиренеев, придется до них все-таки дойти, причем мало ступить на них ногой человека, надо будет ещё и руками потрогать, ибо руки гораздо чувствительнее ног, да и глаза нас обманывают куда чаще, чем принято считать. А дождь понемногу утихает, уже не льет, а накрапывает, а потом капает, а потом и вовсе стихает. Но небо по-прежнему затянуто тучами, оттого и смеркается раньше, чем полагалось бы. Разбили лагерь под деревьями в видах защиты от нового ливня. Костер было развести нелегко, а когда в конце концов искусство Марии Гуавайры одолело сопротивление сырого валежника, он поднял такую пальбу, словно решил отстреливаться до последней капли древесного своего сока.
Перекусили чем нашлось, и этого хватило, чтобы ночью не урчало в пустом животе, ибо справедлива поговорка «Кто без ужина ложится, тот всю ночку провертится». Ужинали не на вольном воздухе, а в галере, при свете коптящего светильника, в неуюте и разоре — от волглой одежды шел тяжелый дух, свернутые матрасы были стоймя приткнуты по углам, прочие же пожитки кучей навалены на полу, хорошей хозяйке смотреть на такое — нож острый. Но никакая беда вечно не длится, и дождь, даже самый затяжной, — не исключение, и вот распогодилось, и сразу же были предпринята генеральная уборка: тюфяки вынесены и разостланы, чтобы просохли до последней соломинки, одежда развешена по кустам, расстелена на камнях, и долго ещё потом будет от неё веять тем славным, теплым ароматом, которое оставляет за собою солнце, а женщины, образовав прелестную жанровую композицию, тем временем подгоняли один к другому и сшивали пластикатовые полотнища, призванные в будущем навсегда покончить с течью в нашей галере, благословен будь тот, кто изобрел прогресс!
Текла, как обычно это бывает, когда делать нечего, а спать ложиться рано, вялая и неспешная беседа о том, о сем, как вдруг Педро Орсе, перебив сам себя, заговорил так: Прочел я, где — не помню, будто наша галактика движется по направлению к какому-то созвездию — как оно называется, я тоже запамятовал — а то, в свою очередь, направляется в некую точку космического пространства — и хотел бы вам рассказать потолковее да не могу: все подробности вылетели из головы — ну, так вот: мы с вами ходим по полуострову, а он плывет по морю, море вращается вместе с нашей планетой, а та вращается вокруг своей оси да ещё и вокруг Солнца, которое тоже на месте не стоит, и вся эта конструкция движется к некоему созвездию, вот я и спрашиваю: может, мы с вами — самое ничтожное и крайнее звенышко в этой цепи движений, и тогда я хотел бы знать, что же движется внутри нас и куда направляется, да нет же, я не про микробов и не про бактерий и, Боже избави, не про глистов, я о другом, о том, что движется само и, вероятно, нас движет, как это движутся и нас движут созвездие, галактика, наша Солнечная система, Солнце, Земля, море, полуостров, Парагнедых, как называется тот или то, кто или что все это запустил, кто там на другом конце цепи, хотя не исключено, что и нет никакой цепи, а Вселенная представляет собой кольцо — такое тонкое, что кажется, будто состоит из нас одних, и одновременно — такое огромное, что способно вместить невероятных размеров Вселенную, которая она, впрочем, и есть, так вот я и спрашиваю, как зовется то, что вытягивает нас всех? С человека начинается незримое, без раздумий, зато с удивлением ответил Жозе Анайсо.
Крупные капли, соскальзывая с листка на листок, звучно шлепаются на парусиновый навес, снаружи слышно, как под своими клеенчатыми накидками переступают с ноги на ногу Пир и Гал, для таких вот минут и существует тишина. Каждый из тех, кто находится здесь, думает, что просто обязан высказать высокому собранию свое просвещенное мнение, и каждый боится, что чуть лишь раскроет рот, как посыпятся из него — да нет, не жабы из старой сказки — а онтологические, но оттого не менее избитые банальности о природе бытия, хотя с другой стороны не оставляет их сомнение насчет того, что слова, когда прозвучат в этом первозданном контексте, состоящем из безмолвия, стука капель о парусину, лошадей — не забудем и про спящего пса — переменят свое значение. Первой заговорила Мария Гуавайра, как самая необразованная из всех: Незримому даем мы имя Бога, сказала она, и забавно, что сказала с вопросительной интонацией. Или называем это волей, сказал Жоакин Сасса. Или умом, добавила Жоана Карда. Или историей, внес свою лепту Жозе Анайсо. И лишь Педро Орсе ничего не произнес, ограничившись тем, что минуту назад задал вопрос, и впросак попадет тот, кто подумает, будто это самое простое, ибо неисчислимо количество вопросов, только и ждущих ответа.
Благоразумие учит нас, что обсуждение таких сложных материй следует прерывать прежде, чем каждый из его участников начнет выдвигать тезисы и постулаты, отличные от тех, что обнародовал раньше, и вовсе не потому, что непременно переменит верное мнение на ошибочное — нет, беда в том, что при полном отличии окончательных суждений от первоначальных может случиться — и обычно случается — так, что дискуссия нечувствительно для её участников вернется к своему исходному пункту. И потому первая, по наитию произнесенная Жозе Анайсо фраза после того, как все по очереди высказались, теперь стала бы банальнейшей концовкой, ибо более, чем очевидно, что Бог, воля, ум — невидимы, что же касается истории, то это не столь явно, а потому не столь банально. Притягивая Жоану Карду, пожаловавшуюся, что озябла, к себе поближе, Жозе Анайсо борется с дремотой, поскольку намерен ещё поразмыслить над своей идеей: а вправду ли история — невидима, если оставляет вещественные и зримые свидетельства? И, стало быть, эта её относительная видимость не есть ли всего лишь некая покрышка, вроде той одежды, что надевал, оставаясь невидимым, уэллсовский персонаж? Жозе Анайсо недолго предавался этой мыслительной вольтижировке, и хорошо сделал, потому что за мгновение до того, как соскользнуть в сонное забытье, сосредоточил свои умственные усилия на довольно нелепой проблеме: в чем разница между невидимым и тем, чего нам не дано увидеть? — проблема же эта по здравом и основательном размышлении особого значения не имеет. При свете дня все эти запутанные хитросплетения теряют смысл, и Бог — самый очевидный из вышеперечисленных примеров невидимого — сотворил мир потому, что вспомнил об этом, когда ночь была на дворе, и почувствовал в это наивысшее мгновение, что тьму больше выносить не в силах, а случись дело днем, наверняка оставил бы все как есть. И вот, подобно тому, как небо на рассвете очистилось и освободилось, и выглянувшее солнце засияло без помехи, вот так же рассеялось и ночное мудрствование — все внимание теперь тому лишь, чтобы Парагнедых резво тянула галеру по нашему полуострову, плывет он или нет, и если даже ведет меня стезя к неведомой звезде, это ещё не повод не двигаться по земным дорогам.
