Чаще же всего бывает так, что голос поэта, звуча невнятно и глухо, пониманию недоступен, однако во всяком правиле случаются исключения — и эта вот удачная метафора, обретя невиданную популярность, переходила из уст в уста, повторялась на всех углах, толковалась и перетолковывалась, хотя взрыв народного ликования не затронул большинство других поэтов, и это не должно нас удивлять, ибо и поэтам не чужды обычные человеческие чувства вроде, например, досады и зависти. Одним из самых примечательных последствий этого вдохновенного сравнения стали возрождение — ну, с учетом, разумеется, тех сокрушительных перемен, которые внесла современность в семейную жизнь — возрождение, говорю, духа материнства, сильнейший прилив материнских чувств, обуявших, как мы, учитывая известные всем нам обстоятельства, вправе предполагать, Марию Гуавайру с Жоаной Кардой они-то ведь, ни о чем таком не помышляя, ничего не загадывая, одной лишь возвышенно-естественной силой вещей оказавшись, как говорится, в положении, предрекли и положение всего Иберийского полуострова. Решительно обе переживали миг торжества. Их репродуктивные органы, уж извините за анатомическую терминологию, сделались наконец-то символом и выражением — я бы даже сказал — уменьшенной, но безупречно действующей моделью — того хитроумного механизма, работающего во Вселенной, когда непрерывно идет процесс превращения ничто во что-то, маленького в большого, конечного в бесконечное. Ну, на этом месте толкователи и герменевты запнулись и засбоили — и опять же это неудивительно, если вспомнить, сколько раз убеждались мы на собственном опыте, как недостаточны оказываются слова по мере приближения к границе того, что словами не выразить, хоть тресни: стремимся изъяснить любовь, а язык не поворачивается, предполагаем сказать «люблю», а произносим «не могу», намерены вымолвить последнее слово и понимаем в этот миг, что вернулись к самому началу.
Но во всем этом хитросплетении причин и следствий было и ещё одно обстоятельство — одновременно стало оно и фактом и фактором — благодаря которому изменился заумно-серьезный тон обсуждений, а весь народ, с позволения сказать, расцвел улыбками и раскрыл друг другу объятия. Все дело в том, что глазом моргнуть не успели — простим преувеличение, всегда содержащиеся в подобных фигурах речи — как все женщины детородного возраста оказались беременны, о чем и сообщили — и это при том, что никаких особых изменений в способах предохранения не допускали ни сами они, ни те, кого они до себя допускали — имеются в виду мужчины, с которыми регулярно или от случая к случаю делили они ложе. Дела, впрочем, пошли такие, что люди уже ничему не удивлялись. Минуло несколько месяцев с той минуты, как полуостров отделился от материка, тысячи километров проплыли мы в море — не то что открытом, а просто-таки настежь распахнутом — чудом не напоролись всей своей левиафанской тушей на бесстрашные Азоры, хотя и выяснилось чуть погодя, что никакого чуда здесь не было, а мы и не должны были столкнуться с ними, но откуда же нам было это знать в тот миг, когда удар казался неизбежным, понятия об этом не имели тамошние и здешние мужчины и женщины, принужденные бежать и спасаться, произошло ещё много всякого дивного и чудного, и солнце, ожидаемое слева, стало восходить справа, и луне словно бы мало показалось того извечного непостоянства и переменчивости, которыми мучит она нас с тех пор, как отделилась от земли, и ветры, дуют ныне не так, как прежде, и облака, несясь со всех горизонтов, водят над нашими головами умопомрачительный хоровод — причем помрачению этому не мешает, а способствует ослепительно горящее в поднебесье пламя, и все выглядело так, словно человеку, наконец, нет нужды медленно, задерживаясь на каждом перекрестке истории, брести из тьмы животного мира, — теперь его, целого, невредимого и чистенького, поместят в мир заново отделанный, светлый, блещущий нетронутой красотой. Ну, а раз все это происходило, и если, по слову португальского поэта, полуостров проделывает тот же путь, что и дитя в утробе матери, если он растет и ворочается, словно в исполинской матке, в лоне океана, готовясь к появлению на свет, то есть ли у нас основания удивляться тому, что заполнились и матки обитательниц полуострова — откуда нам знать, не оплодотворил ли их огромный камень, спускающийся к югу, и в самом ли деле эти новые дети — сыны и дочери человеческие или же отцом их следует считать гигантский каменный киль, расталкивающий море у себя на пути, внедряющийся в него, проникающий в лепечущие волны под вздохи и шепот ветра?
Наши путешественники услышали об этой массовой беременности по радио, прочли в газетах, да и телевидение в стороне не осталось, такого случая не упустило — едва завидя на улице женщину, репортеры тотчас совали ей в лицо микрофон, засыпали вопросами — как, когда, а имя уже придумали? — и, захваченная врасплох бедняжка, на которую наезжала, будто собираясь проглотить живьем, камера, заливалась краской, бормотала нечто невнятное и не ссылалась на дарованные ей конституцией права оттого лишь, что догадывалась — всерьез их не воспримут. И среди наших странников вновь стало замечаться известная напряженность: но если все женщины Пиренейского полуострова оказались беременны, эти две продолжали молчать, и это было понятно — объяви они о своем положении, неизбежно будет внесен в список отцов Педро Орсе, после чего согласие, мир и лад, с таким трудом восстановленные, погибнут безвозвратно — второго удара им не вынести. Вот поэтому однажды вечером Мария Гуавайра и Жоана Карда, готовя ужин, взяли да и воскликнули с комическим отчаянием: Нет, вы только представьте себе — все женщины в Испании и Португалии с пузом, только мы вдвоем порожние ходим. Представь себе теперь и ты, читатель, представь это мимолетное притворство, представь и не осуди Жоакина Сассу и Жозе Анайсо за то, что они изобразили досаду, столь понятную, столь присущую всякому мужчине, чьи способности к продолжению рода оказались под сомнением, представь себе также и то, что досада эта не была вполне деланной и наигранной, ибо вполне вероятно, что так оно и оказалось в действительности: если истинно то, что обе женщины беременны, то не менее истинно и то, что доподлинно неизвестно, от кого. По всему по этому маленький спектакль разрежению атмосферы не способствовал. С течением времени станет окончательно очевидно, что Мария Гуавайра и Жоана Карда были беременны, когда со смехом сетовали на свою долю, а уж какие объяснения дадут они тогдашнему своему поведению — Бог весть; правда всегда нас поджидает, и придет день, когда никуда от неё не убежишь.
А премьер-министры обеих пиренейских стран появились на телеэкране в сильном смущении, и причиной его отнюдь не была необходимость говорить о демографическом взрыве, который через девять месяцев должен потрясти полуостров, не те двенадцать или пятнадцать миллионов младенцев, которые появятся на свет практически одновременно и дружным хором издадут свой первый крик, не то, что Иберийский полуостров превратится в родильный дом, не счастье матерей и ликование тех отцов, у кого имеются достаточные основания не сомневаться в своем отцовстве. Дело было не в этом — при известном старании можно было извлечь из ситуации даже кое-какую политическую выгоду, выложить козырного демагогического туза, напомнить о светлом будущем наших детей, порассуждать о сплочении нации, противопоставить нашу пиренейскую плодовитость бесплодию остального западного мира. В другом была загвоздка: совершенно неизбежно у каждого из нас возникнет лестное сознание того, что для подобного демографического взрыва необходим столь же мощный — ну, не взрыв, так всплеск — половой активности, ибо кто же поверит, будто это коллективное оплодотворение произошло каким-нибудь сверхъестественным путем. Премьер сообщает о том, какие санитарные меры будут приняты, о национальной программе акушерской помощи, о формировании специальных медицинских бригад, которые будут направляться в нужное время в нужное место, — но при этом на лице говорящего заметна какая-то борьба чувств: торжественно-официальное выражение явно борется с желанием расхохотаться, и, кажется, он вот-вот скажет: Португальцы и португалки, велика наша прибыль, думаю, что не меньше было и наслаждение, ибо нет казни злее, чем делать детей без удовольствия. Люди слушают, переглядываются и улыбаются, каждому вспоминается та ночь, тот день, тот час, когда, под влиянием внезапного побуждения сделал он то, что надлежало, и неважно, где было дело — под медленно ли вращающимся небом, в присутствии ли обезумевшего солнца или спятившей луны или бешеной мельтешни звезд. На первый взгляд все кажется мороком, наваждением, грезой, но когда у женщин стали заметно обрисовываться животы, ясно стало, что дело происходит наяву.
