Но еще не сейчас. Когда жена доктора проснулась утром, как всегда, очень рано, глаза ее видели так же ясно, как и прежде. Все слепцы в палате спали. Она стала думать, как бы сообщить им, собрать ли, что ли, всех и огорошить новостью, или, может быть, лучше, обставить это потише, поскромней, сказать, например, будто не придавая особенного значения этим словам: Кто бы мог подумать, что сохраню зрение среди стольких ослепших, а еще лучше, может быть, притвориться, что была слепой, а теперь прозрела, это бы и им подало надежду: Если она прозрела, скажут они друг другу, то, глядишь, и мы тоже, но не исключено, что выйдет как раз наоборот: Ну, если так, уходи отсюда, скажут они ей, а она ответит тогда, что мужа оставить не может, а раз армия не выпустит из карантина ни одного слепца, значит, придется им согласиться, чтобы она осталась. Как всегда, под утро кое-кто из спящих заворочался на койке, пустил ветры, и нельзя даже сказать, испортил воздух, ибо это уже невозможно, должно бы и уровень предельного насыщения достигнут. Позывающий на рвоту смрад шел волна за волною не только из уборных, его испускали пропитанные собственным потом, протушенные в нем тела двухсот сорока человек, которые не мылись и мыться не смогли бы, не меняли белья и одежды, спали в грязи и собственных нечистотах. И кому нужны забытые здесь мыло, щелок, стиральный порошок, если почти все души, да нет же, не те, о которых вы подумали, засорены либо бездействуют, если из забитых водопроводных труб грязная вода идет обратно, заливая ванные комнаты, пропитывая деревянные полы в коридорах, проступая между швами облицовки. Куда я лезу, с ума, что ли, сошла, засомневалась вдруг жена доктора, если даже они не потребуют, чтобы я их обслуживала, а это более чем сомнительно, я сама немедленно начну тут все мыть да чистить, и надолго ли меня хватит, ведь в одиночку такую гору не сдвинешь. И прежняя ее решимость, казавшаяся совсем недавно тверже гранита, теперь, когда пришла пора от слов переходить к делу, вдруг стала трескаться, крошиться, осыпаться и рушиться от столкновения с гнусной действительностью, бившей в ноздри и оскорблявшей глаза. Мне страшно, вот и все, прошептала она почти в изнеможении, и потому лучше бы я ослепла и не корчила из себя миссионерку. Трое слепцов, и среди них — аптекарь, уже поднялись и отправлялись занимать позиции в вестибюле, чтобы получить причитающийся первой палате паек. Никак нельзя было утверждать, что распределение и дележка производятся на глазок, поскольку именно его-то и не было, то есть порцией меньше, порцией больше, нет, совсем наоборот, жалко смотреть, как, сбившись со счета, начинают они заново, и всегда найдется человек особо скверного и недоверчивого нрава, кому во что бы то ни стало надо удостовериться, что другим не досталось лишнего, и потому непременно возникали разногласия, а затем начинались отпихивания, слышались и две-три оплеухи, нанесенные, как и положено, вслепую. В первой палате все уже проснулись и готовы были получить корм, благо здесь уже установился относительно удобный порядок распределения: всю провизию сначала оттаскивали в самый конец палаты, где обосновались доктор с женой и девушка в темных очках с мальчуганом, звавшим мать, а потом слепцы отправлялись за своей долей по двое, начиная от ближайших ко входу коек, один слева, другой справа, вторая слева, вторая справа, и так вот по очереди, без ругани и толкотни, получали свое, и хоть времени на это уходило больше, но неужели ради мирного сосуществования нельзя немного подождать. И первые, то есть те, перед кем вся еда лежала на расстоянии вытянутой руки, съедали ее последними, если не считать, конечно, косенького мальчика, уж он-то со своей порцией всегда расправлялся еще прежде, чем девушка в темных очках принималась за свою, и в результате большая часть причитающегося ей неизменно оказывалась в желудке у него. Слепцы давно уже повернули головы к двери, ожидая, когда же раздадутся шаги товарищей, несущих еду, шаги хоть и нетвердые, но безошибочно возвещающие, что кто-то идет с кладью, однако внезапно послышались иные звуки, показалось даже, будто по коридору трусят рысцой, если такой подвиг по плечу или, вернее, по ноге слепцам, не видящим, куда эту ногу ставить. И тем не менее ничего иного, как: Что у вас там стряслось, что вы бегом бежите, сказать не пришлось, когда все трое, запыхавшись и пытаясь протиснуться в двери разом, сообщили неожиданную новость: Нам не отдали еду, сказал один, и двое других подтвердили: Не дали. Кто, солдаты, спросил чей-то голос. Нет, слепые. Какие, мы все тут слепые. Мы не знаем, кто они, сказал аптекарь, но, кажется, из последней партии, из тех, кого доставили всех скопом Ну и почему же они вам не позволили забрать продукты, спросил доктор, до сих пор вроде бы хоть с этим сложностей не было. Они сказали, что, как раньше было, больше не будет, отныне кто хочет есть, должен платить. Стены палаты содрогнулись от возмущенных криков: Да быть такого не может. Отняли нашу еду. Ворье проклятое. Какой позор, обирать таких же слепцов, как они сами, не думал, что до живу до такого. Надо пожаловаться сержанту. Кто-то из самых решительных предложил всем вместе идти выручать свое законное достояние. Не так-то это будет просто, высказался аптекарь, их много, мне показалось, целая орава, и, что самое скверное, они вооружены. Как, чем. Ну, палки у них, по крайней мере, точно есть, по руке мне так саданули, до сих пор болит, сказал еще один из троицы. Надо попробовать уладить дело миром, сказал доктор, я пойду с вами, поговорю, думаю, это недоразумение. Пойдемте, провожу, сказал аптекарь, только, судя по тому, как они настроены, очень сомневаюсь, что они вас послушаются. Как бы то ни было, надо идти, не сидеть же здесь. Я с тобой, сказала жена доктора. Она заменила пострадавшего слепца, который считал, что уже выполнил свой долг, и потому остался в палате рассказывать остальным про это рискованное предприятие, еда — вот она, в двух шагах, а попробуй-ка взять, стоят стеной: Да еще с палками, особо подчеркивал он.
Двигаясь плечом к плечу, они прокладывали себе порогу среди слепых из других палат, и в вестибюле жена доктора с первого взгляда поняла, что никакие дипломатические переговоры сейчас невозможны и, скорей всего, возможны не будут никогда. Посреди вестибюля, плотным кольцом окружив коробки с продовольствием, выставив на манер штыков или копий палки и выломанные из спинок кроватей железные прутья, одни слепцы держали круговую оборону, противостояли отчаянному натиску других, которые беспорядочными наскоками, не заслуживающими звания атаки, силились прорвать строй, пытались нащупать в ней брешь, оставленную случайно или по беспечности, и получали палками по воздетым и вытянутым рукам, иные же ползли на четвереньках, пока не утыкались в ноги неприятелю, встречавшему их ударами по спине или пинками. Не хочется даже и добавлять, что происходило это все вслепую, ибо как иначе могло бы это происходить. Картину боя дополняли негодующие вопли, яростные крики: Отдайте нашу еду. Требуем права на хлеб. Сволочи. Да что же это за паскудство такое. Да быть этого не может, и нашелся даже человек, столь наивный или по рассеянности забывший, где он, что крикнул: Вызовите полицию, хотя не исключено, что и полиция уже здесь, слепота, как известно, на профессии не смотрит, и двое известных нам блюстителей закона давно убиты и, хоть и с большим трудом, в землю зарыты. Влекомая абсурдной надеждой на то, что власть вмешается и вернет в сумасшедший дом порушенный мир, восстановит справедливость, порядок, спокойствие, одна слепая сумела подобраться к центральному входу и в буквальном смысле на ветер бросить отчаянный призыв: Помогите, у нас отнимают еду. Но солдаты если что и сделали, то лишь вид, будто ничего не слышат, ибо от капитана, побывавшего тут с инспекцией, сержант получил приказ предельно ясный: Ни во что не вмешивайтесь, пусть хоть поубивают друг друга. Слепая между тем исходила криком, похожим на те, которыми оглашались стены психушки в прежние времена, хоть и не была безумной, а всего лишь обезумела от чистого отчаянья. Осознав наконец всю тщету своих призывов, она, рыдая, повернула назад, не сознавая, куда идет, и тотчас подвернулась под удар, и дубинка, угодив ей по голове, свалила замертво. Жена доктора хотела было броситься, поднять ее, но в толчее не смогла сделать и двух шагов. Те слепцы, которые считали, что у них есть право есть, дрогнули и, теперь уже напрочь утратив способность ориентироваться, начали в беспорядке отступать, спотыкаться и натыкаться друг на друга, падать, подниматься, снова падать, а кое-кто, измученный, избитый, скорченный от боли, больше и не пытаясь вставать, сдавался, оставался лежать лицом в пол, в каменные его плиты. Тут жена доктора, к ужасу своему, увидела, как один из грабителей достал из кармана пистолет, резко поднял его дулом кверху. Пуля сковырнула с потолка изрядный кусок штукатурки, обрушившийся на головы и усиливший общее смятение. Стрелявший крикнул: А ну тихо, заткнулись все, если кто пикнет, буду стрелять, на кого бог пошлет, потом не жалуйтесь. Слепцы замерли. Сказано ведь уже было раз и навсегда, продолжал человек с пистолетом, жратвой отныне распоряжаемся мы, все слышали, и чтоб никому больше даже в лоб не влетало ходить за ней, в дверях поставим своих, кто попробует нарушить наш закон, пусть на себя пеняет, еда отныне будет продаваться, хочешь кушать, плати. Чем платить, спросила жена доктора. Я сказал, молчать всем, взревел тот, водя стволом пистолета из стороны в сторону. Но ведь мы же должны понять, как все это будет происходить, как мы будем получать еду, все вместе или каждый сам по себе. До чего ж деловая, заметил кто-то из бандитов, кокни ты ее, чтоб не выступала, одним ртом меньше будет. Давно бы кокнул, кабы глаза при мне были, ответил главарь, и потом, обращаясь ко всем: Разойдись, по палатам, давай-давай, пошевеливайся, двигай копытами, когда занесем жратву внутрь, скажем, что дальше делать. Но как же все-таки будет с платой, во что нам обойдется кофе с молоком и галета, не унималась жена доктора. Нет, ну она прямо нарывается, сказал тот же голос. Ладно, с ней потом разберусь, сказал главарь и уже другим тоном добавил: Значит, так, выделяете двоих с каждой палаты, сдаете им все, что есть ценного, все равно что, лишь бы денег стоило, все принимаем, деньги, кольца-перстни, цепочки-брелочки, серьги-бусы, часы, браслеты, у кого что есть, и они несут это все в третью палату левого крыла, мы там будем, и мой вам дружеский совет, не дай вам бог смухлевать, наперед знаю, что кое-кто постарается прикопать ценности, но я так скажу, этот номер не пройдет, мало соберете — жрать не получите, жуйте тогда свои банкноты, грызите брильянты. Слепец из второй палаты правого крыла осведомился: А скажите, как все же это будет организовано, мы отдадим все сразу или же будем вносить плату за каждый прием пищи. Я, видать, непонятно объяснил, рассмеялся главарь, сначала платите, потом кушаете, а дальше платить будете соответственно тому, на сколько наедите, бухгалтерия, конечно, та еще, мозги вывихнешь, так что лучше собрать да принести все одним разом, а мы посмотрим, сколько еды вы заслужили, только еще раз честно предупреждаю, не вздумайте что-нибудь припрятать, потому что вам это очень дорого станет, а чтоб не говорили, что, мол, нечестно поступаем, учтите, что, как все будет отдано, мы проверим, все ли, ну и, если найдем хоть одну монетку, не обижайтесь, а теперь пошли отсюда, живо. Он вновь поднял пистолет и выстрелил. Отвалился еще один пласт штукатурки. А твой голос, деловая, я запомнил. И я твое лицо не забуду, ответила жена доктора.
