А слепцу в ту ночь приснилось, что он ослеп.
Человек, угнавший у слепца машину, а сначала вызвавшийся помочь ему, действовал не с заранее обдуманным намерением и не руководствовался в ту минуту дурными побуждениями, но, напротив, совсем даже наоборот, — движим был великодушием и альтруизмом, которые, как всем известно, являют собой две лучшие черты рода человеческого, встречающиеся даже и у куда более закоренелых преступников, нежели этот рядовой и заурядный угонщик, не имеющий ни малейших шансов возвыситься в иерархии, безжалостно эксплуатируемый истинными заправилами этого бизнеса, ибо они-то на полную катушку используют надобности и потребности тех, кто беден. И так ли уж, спросим себя, велика, в конце концов, разница между тем, чтобы помочь слепцу, а потом его же ограбить, и тем, например, чтобы ухаживать за дряхлой и немощной старушкой и в чаянии получить наследство ждать, когда она окочурится. Так вот, лишь у самого дома слепца сложился преступный замысел во всей своей безыскусной простоте в голове угонщика, который, можно сказать, решил приобрести лотерейный билетик, только заметив продавца, решил и, не осененный никаким предчувствием, приобрел, желая знать, что из этого выйдет, и заранее соглашаясь с тем, что ни — или вообще ничего не — преподнесет ему переменчивая фортуна, хотя кто-то, быть может, скажет, что действовал он чисто рефлекторно, рефлексы же определяет сама его личность. Те, кто скептически взирает на человеческую природу, а они многочисленны и упорны, заявят, пожалуй, что, если верен постулат насчет того, что не всегда случай делает вора, верно, без сомнения, и то, что случай ему сильно помогает. Мы же позволим себе высказать следующую мысль: если бы слепец принял второе предложение лжесамарянина — речь, как вы помните, о предложении составить ему компанию до прихода жены — сделанное в тот последний миг, когда доброе начало еще могло пересилить, то, как знать, не поборола бы в сем случае моральная ответственность, порожденная доверием, преступное искушение и не возобладало бы над ним светлое, благородное чувство, которое всегда отыщется даже в самых дремучих душах. Закругляя наш мудреный период на простонародный манер, скажем, что слепец переусердствовал в бдительности и в полном соответствии со старинной поговоркой про дурака, которого заставили богу молиться, поплатился за это.
Понятие совести, столькими безумцами порицаемое и еще большим их числом — отвергаемое, тем не менее существует и всегда существовало, это вовсе не измышление философов четвертичного периода, когда душа чуть только успела выйти из стадии смутного замысла. С течением времени, обогатясь опытом совместного проживания и плодами генетического обмена, мы в конце концов поместили совесть в состав крови, в соль наших слез и, мало того, превратили глаза в подобие зеркал, обращенных внутрь, в результате чего они беззастенчиво опровергают то, что тщатся утверждать уста. Прибавьте к этому такое весьма распространенное, особенно у простых душ, свойство нашей натуры, как способность смешивать раскаянье с первобытными страхами разного рода, от какового смешения злоумышленник получает кару, несоразмерную своему неблаговидному проступку, по крайней мере вдвое более тяжкую, и кара эта, фигурально выражаясь, без ножа его режет. И следовательно, нет ни малейшей возможности определить, в какой степени муки, взявшиеся терзать угонщика, чуть только отъехал он от дома, порождены были страхом, а в какой — угрызениями совести. И очень, очень мало способствовало душевному спокойствию, что он оказался на месте человека, который держал этот же руль в тот самый миг, когда вдруг ослеп, глядел через лобовое стекло и внезапно перестал что-либо видеть, и потому даже без помощи чересчур пылкого воображения мысли эти пробудили и заставили поднять голову мерзкое пресмыкающееся под названием страх. А заодно с ним и раскаянье, сгущенное выражение совестливости, как уже было сказано несколько выше, или когтистый, по выражению классиков, и, от себя добавим, весьма зубастый зверь, явило пред мысленным взором угонщика образ беспомощного и растерянного слепца таким, каков был он в тот миг, когда закрывал дверь своей квартиры. Не нужно, не нужно, я справлюсь сам, повторял тогда бедняга, которому отныне и впредь шагу не ступить без посторонней помощи.
Вор удвоил внимание, чтобы не дать этим пугающим мыслям полностью завладеть собой, ибо знал, что нельзя допустить даже самой ничтожной ошибки и отвлечься хоть на миг. Стоит лишь полицейскому, которых на улицах полно, остановить его и сказать: Ваши права, пожалуйста, и документы на машину, как все будет кончено: опять тюрьма и все связанные с нею прелести и тягости. И потому он беспрекословно подчинялся светофорам: не проскакивал на красный, уважительно относился к желтому, терпеливо ждал зеленый. Через какое-то время заметил, однако, что начинает следить за чередованием цветов уже почти как одержимый. И сменил тактику — стал подгадывать так, чтобы попасть под зеленую волну, даже если для этого приходилось превышать скорость или, наоборот, сбрасывать ее до предела, сильно раздражая этим едущих следом. Наконец, вконец сбитый с толку, сам не свой от напряжения, взвинченный донельзя, свернул на поперечную второстепенную улицу, где светофоров, как он знал, не было, и помчался по ней куда глаза глядят, уповая на свое водительское мастерство. Он чувствовал себя на грани нервного срыва и примерно этими же словами характеризовал свое состояние: Нервы прямо на пределе. Стало вдруг нестерпимо душно. Он опустил стекла слева и справа, но воздух, если и проникал в салон, прохлады не приносил, атмосферу не разряжал. Что ж это я делаю, спросил он себя. Гаражи, куда следовало доставить автомобиль, далеко, в загородном поселке, в таком состоянии ему нипочем туда не добраться. Либо сцапают, либо вмажусь в кого-нибудь, что еще хуже, пробормотал он и решил, что надо ненадолго выйти из машины, остыть, привести мысли в порядок. Может, дурь из мозгов выдует, если тот малый ослеп, это не значит, что и со мной случится то же самое, это же не грипп, пройдусь немного и пройдет. Он вылез, даже не стал запирать машину, ибо вокруг не было ни души, и пошел. Однако не сделал и тридцати шагов, как ослеп.
Последним в очереди к окулисту был добрый старик с черной повязкой на глазу, пожалевший бедолагу, который так вот вдруг на ровном месте лишился зрения. Он пришел всего-то лишь узнать, когда ему удалят катаракту на единственном глазу — пустую орбиту второго прикрывала повязка, и старику, по его словам, видеть теперь было совсем нечем. Да, это у вас возрастное помутнение хрусталика, катаракта называется, сказал ему доктор, удалим, как созреет, и прозреете. Когда старик с черной повязкой ушел и сестра сказала, что приема никто больше не ждет, доктор достал медицинскую карту слепца, прочел ее раз и другой, на несколько минут задумался, а потом позвонил одному своему коллеге и имел с ним следующий разговор. Знаешь, я смотрел сегодня очень странного пациента, можешь себе представить, человек полностью ослеп, причем — сразу, в один миг, так вот, я его смотрел и ничего не нашел, никаких нарушений, и врожденной патологии тоже никакой, он уверяет, что не видит ничего, кроме сплошного белого поля, как будто постоянно перед глазами — густое молоко, ну да, это я пытаюсь пересказать его ощущения, да понимаю, что субъективно, да нет, молодой еще, тридцать восемь лет, ты ничего о чем-то подобном не слышал, может быть, в литературе встречал, потому что я не знаю, как ему помочь, послал его пока делать анализы, может быть, вместе его посмотрим как-нибудь на днях, сегодня вечером пороюсь в книгах, посмотрю литературу, глядишь, какой-нибудь след найду, да, конечно, агнозия, психическая слепота, да, это вероятно, но тогда — это первый случай с такой клиникой, потому что тут полная потеря зрения, агнозия же, как мы с тобой знаем, есть невозможность идентифицировать увиденное, ну да, я тоже подумал об этом, церебральный амавроз, так о чем я начал говорить, ах, да, но здесь-то нечто совершенно противоположное амаврозу, он-то ведь характеризуется полнейшей черной тьмой, а здесь мы имеем дело с белизной, разве что существует белый амавроз, белая, так сказать, тьма, ну да, и я тоже никогда ничего, ладно, завтра позвоню, скажу, что хочу вместе с коллегой еще раз посмотреть его. Завершив разговор, врач откинулся в кресле, посидел неподвижно несколько минут, потом усталыми медленными движениями стянул с себя белый халат. Пошел в ванную вымыть руки, но на этот раз не задавал своему отражению в зеркале метафизических вопросов вроде: Что же это такое, а, а вновь укрепился в научном мировоззрении, а что агнозия и амавроз подробнейшим образом изучены и описаны, вовсе не означает, будто в один прекрасный день не может появиться разновидностей, вариантов, мутаций, так сказать, и день этот, судя по всему, настал. Может существовать миллион причин для того, чтобы в мозгу заблокировалась зона, отвечающая за зрение, это просто мозг закрылся, мозг — и больше ничего.[1] Как видим, наш офтальмолог питал слабость к литературе и любил иногда ввернуть уместную цитату.
