Жена доктора вернулась к своим, которые не иначе как по наитию сбились в кучу под навесом кондитерской, откуда пахло скисшими сливками и еще какой-то гнилью. Пошли, сказала она, я нашла прекрасное место, и повела их в магазин, только что покинутый охотниками, за продовольствием. Внутри все осталось в сохранности, потому что торговали там не съестным и не одеждой, а холодильниками, стиральными и посудомоечными машинами, электрическими плитами и микроволновыми печками, пылесосами, миксерами, блендерами и еще тысячей волшебных приспособлений, призванных облегчать жизнь. Пахло здесь, впрочем, чрезвычайно скверно, и потому незапятнанная белизна бытовой техники казалась нелепой. Располагайтесь и отдыхайте, сказала жена доктора, а я пойду промыслю какой-нибудь еды, не знаю, где она мне попадется, близко ли, далеко, так что ждите меня терпеливо, если кто захочет войти, говорите, что место занято, и этого будет достаточно, чтобы они ушли, тут теперь так принято. Я с тобой, сказал доктор. Нет, лучше мне одной, надо понять, как жить теперь, когда, насколько я понимаю, ослепли все. Ну, стало быть, сказал старик с черной повязкой, мы словно бы и не покидали свою психушку. Никакого сравнения даже и быть не может, мы же можем идти, куда захотим, и с пропитанием как-нибудь разрешится, с голоду не умрем, вот только бы еще одежду раздобыть, срам смотреть, какими вы все оборванцами ходите, и в значительной степени слова эти относятся к ней самой, ибо она по пояс едва ли не голая. Она поцеловала доктора на прощанье, почувствовав в этот миг, как толкнулась в сердце боль. Пожалуйста, я очень тебя прошу, ни в коем случае не уходи отсюда, даже если кто-то сюда вломится, а если вас выставят отсюда, хоть я и не верю, что такое случится, но все же, на всякий случай, мало ли что, так вот, не отходите далеко от дверей и, главное, держитесь все вместе, пока не приду. Она оглядела их сквозь слезы, застилавшие глаза, вот они все стоят перед ней и зависят от нее, как малые дети — от матери. Как же они тут без меня-то, подумала она, не сообразив, что тут теперь все такие, и ничего, живут как-то, и надо самой ослепнуть, чтобы понять, что человек привыкает ко всему, особенно если он уже не вполне человек, но даже если еще и не совсем дошел до такой кондиции, вот, например, этот косенький мальчуган, который уже так давно не спрашивает, где мама. Она вышла на улицу, обернулась, запомнила номер дома и что написано на вывеске, теперь осталось еще узнать, как называется улица, табличка должна быть на углу, неизвестно ведь, как далеко заведут ее поиски пропитания и какими будут они, может быть, в три двери придется толкнуться, а может быть, в триста три, а заблудиться нельзя, не у кого спросить дорогу, те, кто раньше видел, теперь ослеп, а она хоть и видит, да не знает, где находится. Выглянуло солнце, заиграло в лужах на замусоренной мостовой, видней сделалась пробившаяся меж плит трава. Людей прибавилось. Как же они ориентируются, поразилась жена доктора. Да никак, бродят неподалеку от домов, вытянув руки, постоянно налетают друг на друга, словно муравьи на узкой дорожке, и когда такое происходит, не слышится возгласов протеста, да и вообще ничего не слышится, им нет необходимости говорить, вот одна семейка отделилась от стены, поравнялась с другой семейкой, идущей навстречу, разминулась с ней, пошла дальше, до следующей встречи. Время от времени останавливаются, обнюхивают двери, не пахнет ли чем съестным, все равно каким, и бегут своей дорогой, вот свернули за угол, скрылись из виду, а на их месте возникли другие, и непохоже, что они обрели искомое. Жена доктора может двигаться куда проворнее, ибо не тратит время на то, чтобы, зайдя в магазин, убедиться, что это не продовольственный, но очень скоро понимает, что задача ей выпала не из легких, немногие бакалеи и гастрономы, попавшиеся ей, были уже выметены дочиста и напоминали выеденную кожуру, пустую скорлупу.
Она уже очень далеко от того места, где оставила мужа и остальных, и много пришлось исходить переулков, улиц, проспектов, площадей, чтобы вдруг оказаться перед супермаркетом. Внутри было то же, что и везде, пустые прилавки, разбитые витрины, слонялись слепцы, по большей части на четвереньках, шарили рукой по грязному полу, ища, не подвернется ли под нее что-нибудь пригодное к употреблению, например, консервная банка, выдержавшая натиск тех, кто пытался вскрыть ее, или упаковка чего-нибудь, все равно чего, или, скажем, картофелина, пусть даже раздавленная, или буханка хлеба, пусть даже окаменевшая. Жена доктора подумала: Обязательно что-нибудь да отыщется, ведь такой огромный магазин. Один из слепцов, вскрикнув, поднялся на ноги, осколок разбитой бутылки вонзился ему в колено, и кровь уже залила всю ногу. Его окружили: Что такое, что, что случилось, а он отвечал плаксиво: Стекло, стекло в коленку засадил. В какую. В левую. Слепая наклонилась: Осторожно, тут, наверно, еще есть, сама, смотри, не обрежься, чтобы ощупать больное место. Вот он, осколочек, ишь, торчком стоит еще, прочие слепцы расхохотались: Скорей давай пользуйся, пока торчком, а она, сложив большой палец с указательным на манер пинцета, чему никого учить не надо, удалила осколок, потом перевязала колено извлеченной из заплечного мешка тряпицей и в тон общему веселью отпустила собственную шуточку: Вот и все, у него вообще, наверно, недолго торчит, и все опять засмеялись, пострадавший же ответил, развивая тему: Ладно, никто покуда еще не жаловался, и, надо полагать, в этой группе супругов не имелось, никого, по крайней мере, не смутили эти вольные и фривольные намеки, а может быть, наоборот, здесь как раз и подобрались супружеские пары, да нет, вряд ли, супруги все же такие речи прилюдно не ведут. Жена доктора огляделась по сторонам, но все, что было съедобного, давно уж освоили и присвоили другие, отстояв свое пинками, чаще всего приходившимися по воздуху, и тычками, попадавшими иной раз не в соперника, а в союзника, так что предмет разбирательства падал, бывало, на пол и ждал, когда на него наткнется кто-нибудь еще. Ну, здесь мне не отломится, подумала она, применив выражение не из своего лексикона и тем самым лишний раз доказав, что природа и сила обстоятельств весьма влияют на лексику, и тут на память невольно приходит тот полковник, что в ответ на предложение сдаться обозвал предлагающего дерьмом, благодаря чему с грядущих поколений тех, кто сыплет этим словом направо и налево, причем в ситуациях куда менее опасных, снимается обвинение в невоспитанности. Нет, не отломится, и совсем уж было собралась уйти, как вдруг ее осенила счастливая мысль, да не сама собой, а наверняка по воле провидения: Но ведь здесь должен быть склад, не тот большой, который, кажется, называется базой, она, наверно, где-нибудь у черта на рогах, а здешний, при магазине, где лежит запас продуктов более или менее длительного хранения, и, воодушевленная этой мыслью, двинулась на поиски заветной и наверняка закрытой двери, ведущей в сокровищницу, однако двери все были настежь, а за ними встречали ее все то же запустение и все те же слепцы, роющиеся в бесполезном мусоре. Но вот наконец в темном коридоре, куда почти не проникал дневной свет, глазам ее предстало нечто вроде клети грузового лифта. Железные двери были закрыты, но рядом она увидела еще одну дверь, судя по всему, откатывающуюся вбок на роликах. В подвал, решила жена доктора, слепцы, добиравшиеся досюда, утыкались в тупик и понимали, наверно, что это лифт, но никто почему-то не вспомнил, что рядом обязательно должна быть предусмотрена дверь на тот случай, если отключат электроэнергию, как вот, к примеру, сейчас. Она двинула дверь в сторону и в тот же миг получила разом два сильных впечатления, и одно возникло при виде глубокой тьмы, куда придется нырнуть, чтоб дойти до подвала, а второе — от того, что ноздри защекотал характернейший запах съестного, пробивавшийся даже через упаковку, которую принято считать герметической, ибо голод обостряет чутье, позволяя преодолевать любые препоны и расстояния, как собаке. Жена доктора метнулась назад выбрать в мусоре пластиковые пакеты, сумки, мешки, чтоб было во что рассовывать продовольствие, и одновременно спросила себя: Как я в темноте пойму, что несу, но пожала плечами, тоже мне забота, дело не в том, что, а в том, как — как ей, обессиленной, тащить полные и тяжеленные мешки, да с ними в руках проделать, уже в обратную сторону, весь долгий путь, и в этот миг ее пронзил страх, что она не найдет дорогу туда, где ждет ее муж, нет, название улицы она знала, запомнила, но сколько же там было поворотов направо, налево, и отчаянье буквально сковало ее, пригвоздило к месту, но потом, медленно, словно оцепенелый мозг начал наконец постепенно выходить из ступора, увидела, будто со стороны, что по-прежнему склоняется над планом города и водит пальцем по лабиринту улиц, отыскивая кратчайший маршрут, словно у нее было две пары глаз, из которых одна глядит, как глядит она в карту, а другая — на карту и на маршрут. Коридор был по-прежнему пуст, и это следовало счесть настоящей удачей, ибо жена доктора от волнения и от неожиданности позабыла закрыть за собой дверь. Спохватившись, аккуратно притворила ее и, погрузившись в полнейшую тьму, оказалась совершенно слепа, в точности как все, кто был снаружи, и разница была только в цвете, если, конечно, белый и черный можно в самом деле считать цветами. Держась за стену, начала спускаться по лестнице, думая, что если бы об этом подвале кто-нибудь знал, чего, конечно, быть не может, и сейчас шел бы ей навстречу, то пришлось бы действовать, как слепцы, которых видела она на улице, то есть кому-нибудь одному отказаться от надежной опоры, пройти вперед, огибая неопределенную субстанцию встречного, и, быть может, на миг испытать нелепый страх, что стены больше не будет: Я, кажется, схожу с ума, подумала она, да, впрочем, было от чего — спускаться в черную дыру, где нет ни света, ни надежды на него, притом неизвестно, как далеко придется идти, хотя обычно такие склады устраивают не очень глубоко, первый пролет: Теперь я знаю, что такое быть слепым, второй пролет, Сейчас закричу, сейчас закричу, третий пролет, тьма похожа на густое тесто, которым облепили все лицо, а глаза превратились в сгустки смолы, Что это там, передо мной, и следом — другая мысль, еще более пугающая: А как же я потом отыщу лестницу, и вдруг потеряла равновесие и, чтобы не полететь кувырком, резко опустилась на пол, чуть не потеряв сознание, и пробормотанное: Чисто, относилось к полу, до чего же это восхитительно, чистый пол. Постепенно стала приходить в себя, почувствовала, что глухо ноет живот, в этом не было ничего нового, но сейчас в ее теле словно бы ничего больше и не существовало, да нет, все было на месте, но просто не желало подавать о себе никаких вестей, разве что сердце, да, сердце бухало, как большой барабан, и то сказать, легко ли вечно работать во тьме, начиная с самой что ни на есть первой, тьмы материнской утробы, и кончая последней, где оно и остановится. В руке жена доктора по-прежнему держала, не выпуская, пластиковые пакеты, теперь оставалось лишь наполнить их, набить продуктами, и спокойно, спокойно, на складе не водятся ни драконы, ни привидения, здесь всего лишь тьма, а она не укусит и не обидит, ну а лестница отыщется. Набравшись решимости, собралась было подняться на ноги, но вспомнила, что слепа, а потому лучше будет, слепцам уподобясь, ползти на четвереньках, пока не упрешься во что-нибудь, лучше всего в застекленную витрину с едой, любой, какой угодно, лишь бы можно было ее не варить и не жарить, ибо не время предаваться кулинарным фантазиям.
