Взводный обнаружил, что непонятно почему — возможно, под воздействием какого-нибудь атмосферного явления — думает о жене, которую оставил беременную на пятом месяце, и о детях — мальчике и девочке, шести и четырех лет соответственно. Грубые люди той эпохи, не вполне еще вышедшей из первобытного варварства, обращают так мало внимания на нежные и тонкие чувства, что те у них не в ходу и не в обиходе. Хотя несколько ранее нами уже отмечалась известная ферментация эмоций в трудоемком процессе созидания национальной идентификации, однако пресловутая saudade и ее субпродукты еще не полностью укоренились в Португалии в качестве привычной жизненной философии, отчего проистекает как изрядное число немалых сложностей общения для общества в целом, так и не меньшее — трудностей для каждого из членов его применительно к самому себе. Ну вот, к примеру, ради и во имя очевиднейшего здравого смысла разве не уместно было бы приблизиться к стремени взводного да и спросить: Скажи-ка, взводный, тоскуешь ли ты по жене и деткам. Спрошенный же, хоть и не вовсе лишен, как уже неоднократно мог убедиться читатель, проглядев разные места этого повествования, ни вкуса, ни чувствительности, по нашей воле, дабы не задеть стыдливости персонажа, неизменно проявляемые более чем сдержанно, посмотрит на нас, допустивших такую вопиющую бестактность, удивленно, а неопределенно-расплывчатый, без начала и конца, ответ поселит в нас, по крайней мере, серьезнейшие сомнения относительно супружеской жизни этой четы. Да, конечно, взводный никогда, насколько нам известно, не давал серенаду, не написал ни одного, даже самого завалященького сонетика, но это вовсе не значит, будто он не одарен от природы превосходной способностью ценить те прекрасные вещи, что созданы были талантом и выдумкой ближних и подобных. И к примеру, одну из таких вещиц, которую, завернув в тряпье, он мог бы возить с собой в седельных сумах, как поступал прежде, перемещаясь с места на место в своих более или менее бранных походах, но сейчас вот для вящей сохранности предпочел оставить дома. И, памятуя о незначительности получаемого им, да еще и с задержками, жалованья, которым, что вполне очевидно, казна не рассчитывала баловать войско, взводный ради приобретения — тому уж добрый десяток лет назад — этой драгоценности должен был продать перевязь дорогого материала и замечательно изящного рисунка, изукрашенную столь пышно, что в ней бы блистать в дворцовых залах, а не на поле битвы, являющую собой великолепный элемент воинского снаряжения, доставшуюся взводному от деда по материнской линии и с тех самых пор превратившуюся в предмет завистливого вожделения для всех и каждого, кто видел ее. Но с недавних пор сменил ее, хоть совершенно не для тех же целей, на толстый том приключений амадиса галльского, принадлежащих, по мнению людей столь же сведущих, сколь и патриотично настроенных, перу некоего васко де лобейры, португальца, жившего в четырнадцатом столетии, но напечатанных в сарагосе, в переводе на испанский, в тысяча пятьсот восьмом году неким гарси родригесом де монтальвой, который прибавил к ней несколько глав приключений любовных и прочих, а равно и выправил несообразности и устранил огрехи старинного текста. Есть у взводного подозрение, что его экземпляр — ягодка с беззаконной, так сказать, лозы, пиратское, как принято нынче выражаться, издание, наглядно доказующее, из какой дальней дали тянется к нам криминальная издательская практика. Уже упоминавшийся здесь соломон, под которым разумеем мы на этот раз не слона, а иудейского царя, был совершенно прав, утверждая, что нет ничего нового под солнцем. Нелегко, конечно, вообразить себе, что все было так же, как теперь, в те библейские времена, которые мы в непреклонной невинности своей упрямо продолжаем считать временами лирическими, буколическими и пасторальными, ибо все же близки они к первым подступам западной нашей цивилизации.
Взводный перечитывает своего амадиса в четвертый, не то в пятый раз. Как и любой другой рыцарский роман, этот изобилует кровавыми схватками, под корень отсеченными руками-ногами, до пояса разрубленными туловищами, что говорит прежде всего о грубой силе тех умопостигаемых рыцарей, поскольку в ту эпоху не только не знали, но и вообразить себе не могли, как повышают достоинства режущих поверхностей ванадиевые и молибденовые сплавы, которые сегодня, легко отыскиваясь в любом кухонном ноже, убедительно показывают, как далеко и в каком верном направлении мы продвинулись за минувшие века. Книга подробно и увлекательно живописует горестную любовь амадиса и орианы — были они оба королевские дети, что однако не помешало матушке отказаться от сынка, приказать бросить его в деревянном ящике, с мечом под боком, в море, где он и предан был на волю волн, на милость течений. Что же касается орианы, то она, бедная, против своей воли оказалась обручена с собственным отцом, римским императором, тогда как все ее желания и мечты были обращены к амадису, коего любила с семи лет,— мальчугану же было двенадцать, хотя по росту и телесной крепости он мог бы сойти за пятнадцатилетнего. Увидев друг друга, они друг в друга тотчас же и влюбились под воздействием мгновенного помрачения рассудка, каковое помрачение длилось целую жизнь. Как раз тогда странствующее рыцарство озаботилось тем, чтобы довершить господни труды, а иными словами — извести на земле зло. А об эту пору любовь, если уж возникала, то не иначе как в самой своей радикальной ипостаси и доходила до самых крайних степеней, предполагавшей, что абсолютная верность должна быть столь же естественно присуща душе, как потребность есть и пить — телу. А заговорив о теле, спросим уж, кстати, в каком виде пребывало оно, сплошь покрытое рубцами и шрамами тело амадиса, льнувшее к совершенному телу несравненной орианы. Доспехи, не снабженные молибденовыми или ванадиевыми присадками, защиту давали неважную, и повествователь без утайки расскажет нам, как хрупки были латы, как легко пробивалась кольчуга. Как одного удара меча бывало довольно, чтобы бесполезный шлем оставлял без защиты помещенную в него голову. Поражаться приходится, как удалось этим людям добраться до столетия, в котором пребываем мы с вами. Ах, вот бы и мне, вздохнул взводный. Уже на протяжении изрядного времени он думал, что с удовольствием сменил бы свой капитанский патент на возможность скакать новоявленным амадисом галльским по горам, лесам, брегам и долам, изничтожая врагов господа. Ибо жизнь кавалерийского капитана в мирное время смело можно уподобить тине болотной, воде стоячей, и надобно беспрестанно вертеть головой, отыскивая что-то такое, что могло бы с достаточным профитом заполнить мертвые часы, развлечь и потешить. Капитан представляет, как амадис рысит по этой местности, дикой и каменистой, как безжалостно терзает она копыта его коня, а оруженосец гондолин говорит старшему другу, что пора бы устроить привал. Полет фантазии направил мысли взводного в сторону, далекую от литературы, но теперь они вновь занялись рассмотрением вопросов воинской дисциплины, и более того — устремились к самым ее основополагающим началам, а именно — к исполнению полученного приказа. Ежели бы взводный мог в этот миг постичь размышления короля жоана третьего, описанные нами некоторое время назад, венценосные думы о том, как слон соломон и сопровождающие его лица одолевают монотонность бескрайнего кастильского пространства, не был бы он сейчас здесь, не поднимался бы и не спускался бы по склонам, не огибал бы овраги и лощины, покуда погонщик пытается отыскать дороги, которые не слишком далеко уводили бы от тех едва различимых тропок, которые, едва успев обозначиться, исчезают под нагромождениями скал и напластованиями сланцев. Хотя король еще не успел высказать свое мнение, а никто из приближенных по причине своей ничтожности не осмелился осведомиться о нем, командующий его кавалерией его же именем одобрил маршрут, пролегающий по долинам кастилии, ибо это самый легкий, самый удобный путь, практически говоря, загородная увеселительная прогулка. Так обстояли дела, и не имелось никаких побудительных мотивов для пересмотра их, когда секретарь перо де алкасова-карнейро, случайно узнавший о решении, решил вмешаться. И сказал так: Мне представляется неправильным, сеньор, что не принято должных мер предосторожности, отчего то, что вы именуете увеселительной прогулкой, может иметь самые неприятные последствия, самые, повторяю, что ни на есть неприятные, чтобы не сказать — пагубные. Не понимаю почему, сеньор секретарь. Вообразите себе, что во время следования по кастилии возникнут проблемы с обеспечением, с обеспечением как водой, так и провиантом, вообразите, что местные жители откажутся вступать в какие бы то ни было взаимоотношения по купле-продаже, пусть даже себе в убыток. Что ж, это возможно, признал командующий. Вообразите еще, что шайки разбойников, коих там много больше, чем у нас, увидят, как слабо охраняется караван, сами посудите, ну что такое тридцать солдат, ведь это же не конвой, а слезы. Вот с этим позволю себе не согласиться, сеньор секретарь, если бы эти тридцать человек оказались под фермопилами, причем неважно, с чьей стороны, результат битвы был бы иным. Виноват, у меня и в мыслях не было усомниться в отваге и боевой выучке нашей славной кавалерии, но сказал и повторю — представьте, что эти разбойники, уже, без сомнения, знающие, что такое слоновая кость, объединятся, нападут на караван, убьют слона и вырвут у него бивни. Мне приходилось слышать, что шкуру этого животного пуля пробить не может. Может, и не может, но, согласитесь, есть и иные способы умертвить его, и я прошу вас, ваше величество, подумать, какой неслыханный получится срам, если подарок эрцгерцогу максимилиану будет потерян в стычке с испанскими разбойниками на испанской территории. Так что же, сеньор секретарь, по-вашему, надлежит нам сделать. Избрать иной маршрут — не по кастилии, а вдоль нашей границы, к северу, до кастело-родриго. Там очень скверные дороги, сеньор секретарь, вы просто не знаете этого. Очень может быть, но иного решения не существует, этот же путь имеет одно по крайней мере важное дополнительное преимущество. И какое же. Заключается оно в том, что большую часть пути можно будет проделать по территории нашего королевства. Да, это важно, сеньор государственный секретарь подумал, как видно, обо всем.
