Сопоставительного чтения того и другого, без сомнения, было бы более чем достаточно, чтобы пролить свет на существо вопроса и, наверно, объяснить причины того взаимоотторжения, которое мы, взыскуя истины, но со стесненным сердцем, описали несколько выше. И все же, думается нам, никогда слоны и люди не поймут друг друга. Соломон в этот миг испустил трубный рев, слышный, надо полагать, за лигу от кастело-родриго, но, впрочем, не нашу, не нынешнюю лигу, а лигу тогдашнюю, старинную и более короткую. Побудительные причины этого пронзительного трубления, вырвавшегося из легких, равно как и цели, им преследуемые, не так-то просто распознать нам, людям, о слонах знающих не много. А ежели поинтересоваться у субхро, какой, с высоты своего опыта, смысл усматривает он в соломоновом реве, тот — не рев, как вы сами понимаете, но субхро — дал бы, скорей всего, ответ уклончивый и неопределенный, из тех, что закрывают дверь перед дальнейшими попытками. Но даже с учетом всех недоразумений, неизбежных, когда говорят на разных языках, возьмем на себя смелость утверждать, что соломону понравилась церемония прощания. Уходящие меж тем уже тронулись в путь. Житье-бытье бок о бок с военными нечувствительно привило им кое- какие привычки и обыкновения, вроде тех, например, что проистекают от порядка построения, и научило выбирать оный порядок, ибо далеко не одно и то же двигаться колонной по двое или же по трое — в первом случае колонна, состоящая из пятнадцати рядов, будет чересчур протяженной и слишком чувствительной к любому, личному или коллективному, потрясению, тогда как во втором выйдет не в пример более плотной и сбитой, так что еще бы щиты этим воинам — и совсем получилась бы древнеримская черепаха. Впрочем, в этих обстоятельствах разница главным образом психологическая. Подумаем о том, что у этих людей впереди лежит длинная дорога, так что более чем естественно, если они для препровождения времени заведут разговоры. И вот если двоим придется идти рядом два или три часа кряду, то, как бы ни снедала их жажда общения, рано или поздно, но совершенно неизбежно начнут возникать между ними периоды неприязненного молчания, грозящего — кто знает — перерасти и во взаимную ненависть. Да и как бы в конце концов не вздумалось одному спихнуть другого с крутого обрывистого бережка. И стало быть, с полным на то основанием уверяют знающие люди, что бог троицу любит, что трое составляют совет, что это число всех примиряет и все улаживает. Когда идешь втроем, можно по крайней мере хоть несколько минут помолчать, и это не будет очень уж бросаться в глаза. Скверно лишь, что если один решит умертвить другого, чтобы завладеть его пайком, да пригласит третьего принять участие в сем преступном действе, тот может отказать ему, сообщив с тяжелым вздохом: Не могу, друг, я уж обещался ему, что помогу убить тебя.
Послышался стук копыт столь частый, что заслуживал бы определения — бешеный. Это скакал взводный, решивший попрощаться с носильщиками и пожелать им счастливого пути, и подобного знака внимания едва ли можно было ожидать от офицера королевской конницы, сколь бы ни был тот известен добротой души и широтой натуры, тем паче что едва ли понравится такое вышестоящим начальникам, остервенелым защитникам старинного постулата, гласящего, что, мол, всякой вещи свое место и, раз заняв его, она уж не должна с него сходить. Нет ничего более похвального, чем порядок, если рассматривать его в качестве основополагающего принципа содержания домашней утвари, тут другое плохо — когда пытаются и людей тоже так же вот рассовать и расставить по полочкам и сусекам. Кажется также более чем очевидным, что работяги, если и впрямь вздумают облечь в деяния убийственные замыслы, бродящие кое у кого в головах, не заслуживают подобных тонкостей обращения. А потому давайте-ка лучше оставим путников, бросим на произвол собственной их судьбы да узнаем, чего надо тому, кто поспешает ко взводному во весь, так сказать, опор, хотя по числу прожитых им лет ноги давно уж стали для него неважным подспорьем, несется во весь дух, который он с трудом переводит, оказавшись в пределах слышимости, и произносит, отдуваясь, первые свои слова: Сеньор алькальд велел передать вашей милости, что голубь прибыл. Значит, все-таки это правда, что почтовые голуби неизменно находят путь домой. Дом алькальда был невдалеке, однако взводный погнал своего коня таким галопом, словно желал еще до обеда поспеть в вальядолид. И через пять минут уже спешился у ворот, бегом взлетел по ступеням и первому же встретившемуся слуге велел, чтобы проводил к алькальду. Но в этом не было необходимости — тот и сам уже торопился навстречу, а лицо его сияло таким удовлетворением, какое бывает только у голубятников, убедившихся в очередном триумфе своих питомцев. Прилетел, прилетел, пожалуйте за мной, повторял он с воодушевлением. Они вышли на огромную крытую веранду, где стояла, занимая целую стену, тростниковая клетка. Вот он, наш герой, промолвил алькальд. Послание, до сих еще прикрепленное к лапке голубя, требовало объяснения, тотчас, впрочем, последовавшее: Обычно я снимаю депешу, как только птичка приземлится, чтобы потом не было с нею хлопот от дурного ухода, но в данном случае решил дождаться прихода вашей милости, чтобы доставить вам совсем уж полное удовольствие. Не знаю, как вас и благодарить, отвечал капитан, поверьте, я навсегда запомню этот день. Не сомневаюсь, сеньор капитан, ведь не все в жизни кокарды да алебарды, эспадроны да эскадроны. С этими словами алькальд приоткрыл дверцу клетки, просунул внутрь руку и ухватил голубя, который не противился и не пытался убежать и словно бы удивлялся, что на него только теперь обратили внимание. Быстрыми, но осторожными движениями алькальд развязал узелки, развернул скатанное в трубочку послание — узенькую полоску бумаги, скатанную так, чтобы не препятствовать движениям птицы. В коротких словах лазутчик извещал, что солдат-латников — человек сорок, все австрийцы, как и капитан, у которого они под началом, людей же невоенных среди них нет ни одного или же я их не заметил. Налегке, без обоза, заметил португальский капитан. Похоже на то. А вооружение. Про это ничего не пишет, счел, должно быть, что неблагоразумно предоставлять такого рода сведения, но зато указывает, что по тому, как идут, окажутся у границы не позднее чем к завтрашнему полудню. Рано. Вероятно, мы должны будем пригласить их на обед. Сеньор алькальд, об этом и думать нечего, да они, хоть и без обоза, везут с собой провиант или, по крайности, деньги, чтобы заплатить за еду, а кроме того, наша снедь им не придется по вкусу, не говоря уж о том, что сорок австрияков накормить — дело нелегкое, с кондачка не решается, да у нас и самих уже еда на исходе, и, по скромному моему разумению, пусть каждый сам о себе заботится, а господь — обо всех. Ладно, убедили, но мое приглашение завтра отужинать остается в силе. Твердо можете на меня рассчитывать, сеньор алькальд, но одно из двух — либо я очень сильно ошибаюсь, либо вы желаете увидеть у себя за столом и австрийского капитана. Отдаю должное вашей проницательности. А не будет ли с моей стороны нескромным осведомиться, чем обязан он чести этого приглашения. Эго будет жест доброй воли, акция политического умиротворения. Вы в самом деле полагаете, что такие жесты необходимы, поинтересовался капитан. Опыт учит меня, что когда два отряда стоят друг напротив друга на границе, всего можно ожидать. Я, конечно, сделаю все, что могу, чтобы избежать худшего, ибо не желаю лишиться ни единого из моих людей, но ежели придется все же прибегнуть к силе, секунды не промедлю, а теперь, сеньор алькальд, с вашего позволения, удаляюсь, моим людям еще многое предстоит сделать — хоть мало-мальски привести в порядок обмундирование, мы ведь в нем почти две недели под солнцем и ливнем, в нем спать ложимся, в нем встаем утром, не подразделение регулярной кавалерии, а сброд какой-то, форменные оборванцы. Что ж, сеньор капитан, не смею задерживать, завтра, когда прибудут австрийцы, зайду за вами, ибо почитаю это своей обязанностью. Хорошо, сеньор алькальд, если понадоблюсь вам раньше, вы знаете, где меня найти.
