Блейз, может, и не понимал тех умных слов, что слетали с губ
Закона, но взгляд этот знал очень хорошо. Сталкивался с такими взглядами всю
жизнь.
– Вас совершенно не интересует, сможете вы научить меня
чему-то или нет. Вы просто хотите, чтобы я чувствовал себя униженным, и вы
готовы уничтожить любого, кто хоть немного пытается этому помешать. Это плохо.
И вы не должны меня пороть, потому что вы сами поступаете плохо.
Изумление исчезло с лица Закона. Теперь его сменила безумная
злоба. Он разозлился до такой степени, что на лбу запульсировала жилка.
– Кто решал тебе примеры?
Блейз молчал.
– Как ты мог правильно отвечать на уроках? Как тебе это
удавалось?
Блейз молчал.
– Это был Челцман? Я думаю, тебе помогал Челцман.
Блейз молчал. Стоял, сжав кулаки, дрожа. Слезы текли из
глаз, но теперь он не думал, что это слезы жалости к себе.
Кослоу размахнулся палкой и ударил Блейза по руке, повыше
локтя. Звук от удара напоминал выстрел из пистолета или револьвера малого
калибра. Впервые учитель ударил Блейза не по заду, хотя, когда он был поменьше,
ему выкручивали ухо (а раз или два – нос).
– Отвечай мне, безмозглый лось!
– Пошел на хер! – выкрикнул Блейз; то, что рвалось наружу,
наконец-то обрело свободу. – Пошел на хер. Пошел на хер!
– Подойди сюда. – Глаза Закона, вылезшие из орбит, стали
огромными. Рука, державшая Палку, побелела. – Подойди сюда, ты, мешок Божьего
говна!
И Блейз подошел – потому что переполнявшая его ярость уже
вырвалась наружу, и потому что был еще ребенком.
Двадцать минут спустя, выйдя из кабинета Закона с
прерывистым дыханием, которое со свистом вырывалось из горла, и кровоточащим
носом (но с сухими глазами и не разомкнув рта), Блейз стал легендой
«Хеттон-хауза».
С арифметикой он покончил. Весь октябрь и большую часть
ноября вместо кабинета №7 он приходил в кабинет №19. Блейза это вполне
устраивало. Спать на спине он смог только через две недели, но и тут возражений
у него не было.
В конце ноября Блейза вновь вызвали в кабинет директора.
Перед доской сидели мужчина и женщина средних лет. Блейзу они показались
высохшими. Напомнили листья, которые поздней осенью сдувает с деревьев ветер.
Закон занимал привычное место за столом. Рубашка для
боулинга нигде не просматривалась. В комнате царил холод, в распахнутое окно
вливался яркий, пусть и бледноватый свет ноябрьского солнца. Закон обожал
свежий воздух. Прибывшая парочка на холод, похоже, не жаловалась. Сухой мужчина
был в сером костюме с подложенными плечами и в узком галстуке. Сухая женщина –
в жакете из шотландки и белой блузке. По натруженным кистям (у него –
мозолистым, у нее – красным, с потрескавшейся кожей) у обоих змеились вены.
– Мистер и миссис Боуи, вот мальчик, о котором я говорил.
Сними шапку, юный Блейсделл.
Блейз снял бейсболку «Ред сокс». Мистер Боуи оценивающе
оглядел его.
– Большой парень. Вы говорите, ему только одиннадцать?
– В следующем месяце исполнится двенадцать. Он будет вам
отличным помощником.
– У него ничего такого нет, правда? – спросила миссис Боуи
высоким и пронзительным голосом. Казалось странным, что такой голос вырывается
из необъятной груди, которая вздымалась под жакетом. – Ни туберкулеза, ни
чего-то еще?
– Он проходил диспансеризацию, – ответил Кослоу. – Все наши
мальчики регулярно ее проходят. Это требование штата.
– Может ли он колоть дрова, вот все, что меня интересует. –
Лицо у мистера Боуи был худым и изможденным, как у неудачливого
телепроповедника.
– Я уверен, что сможет, – ответил Кослоу. – Я уверен, что
тяжелая работа – это для него. Я говорю про тяжелую физическую работу. А вот
арифметика – не по его части.
Миссис Боуи улыбнулась. Одними губами, никаких зубов.
– Числами занимаюсь я. – Она повернулась к мужу. – Губерт?
Боуи задумался, потом кивнул.
– Да.
– Пожалуйста, выйди из кабинета, юный Блейсделл, – предложил
Закон. – Я поговорю с тобой позже.
Вот так, не дав вымолвить ни слова, Блейза отправили на
попечение семьи Боуи.
– Я не хочу, чтобы ты уходил. – Джон сидел на койке рядом с
Блейзом, наблюдая, как тот укладывает в сумку на молнии свои скромные пожитки.
Большую их часть, в том числе и сумку, он получил от «Хеттон-хауза».
– Я сожалею. – Но Блейз не сожалел, точнее, по большому
счету сожалел не об этом: ему лишь хотелось, чтобы Джонни мог поехать с ним.
– Они начнут бить меня, едва ты уедешь. Все. – Глаза Джона
быстро бегали взад-вперед, и он ковырял свежий прыщ на носу.
– Нет, не начнут.
– Начнут, и ты это знаешь.
Блейз знал. Он также знал, что с этим ничего не поделаешь.
– Я должен ехать. Я – несовершеннолетний. – Он улыбнулся
Джону. – Несовершеннолетний, сорокадевятилетний, чертовски сожалею,
Клементина
[30]
.
Блейз определенно пытался пошутить, но Джон даже не
улыбнулся. Наклонился к Блейзу, крепко сжал его руку, словно хотел навсегда
запомнить, какая она на ощупь.
– Ты никогда не вернешься.
Но Блейз вернулся.
Боуи приехали за ним на старом «форде»-пикапе, который
несколькими годами раньше непонятно зачем выкрасили в маркий белый цвет. В
кабине хватало места на троих, но Блейза отправили в кузов. Он не возражал. С
нарастающей радостью наблюдал, как «XX» сначала уменьшался в размерах, а потом
и вовсе исчез.
Они жили в огромном ветхом фермерском доме в Камберленде,
граничащем с одной стороны с Фалмутом, а с другой – с Ярмутом. К дому вела
проселочная дорога, так что стены покрывали тысячи слоев дорожной пыли. Дом не
красили с незапамятных времен, а перед ним стоял щит-указатель с надписью
«КОЛЛИ БОУИ».
Слева от дома находился огромный вольер, в котором постоянно
бегали, лаяли и скулили двадцать восемь колли. Некоторые линяли. Шерсть падала
с них огромными клоками, обнажая нежную розовую кожу, в которую так и норовили
впиться выжившие зимой блохи. Справа от дома тянулся заросший сорняками луг. За
домом высился огромный старый амбар, в котором Боуи держали коров. Площадь
участка, принадлежащего Боуи, составляла сорок акров. На большей части росла
трава, которую косили на сено, семь акров занимал лес.
