Когда они прибыли, Блейз выпрыгнул из кузова с сумкой в
руке. Боуи взял ее.
– Я отнесу это в дом. А ты хочешь поколоть двора. Блейз в
недоумении уставился на него.
Боуи указал на амбар. Несколько сараев, построенных
зигзагом, соединяли его с домом. Груда чурбанов, ждущих, когда их расколют,
лежала у стены одного из сараев. Некоторые напилили из клена, другие из сосны,
так что на коре кое-где виднелись потеки застывшей смолы. Перед грудой стояла
старая колода с воткнутым в нее топором.
– Ты хочешь поколоть дрова, – повторил Губерт Боуи.
– Ох, – вырвалось у Блейза первое слово, которое он произнес
в их присутствии.
Боуи наблюдали, как он подошел к колоде, вытащил из нее
топор. Осмотрел его. Потом положил в пыль. Собаки прыгали и лаяли. Маленькие
колли верещали пронзительнее всех остальных.
– Ну? – спросил Боуи.
– Сэр, я никогда не колол дрова.
Боуи бросил сумку на молнии в пыль. Подошел, поставил на
колоду кленовый чурбан. Плюнул на ладонь, потер руки, взял топор. Блейз
пристально следил за каждым его движением. Боуи вскинул топор над головой,
потом руки пошли вниз. От удара чурбан разлетелся на две половинки.
– Вот. Их можно класть в печь. – Он протянул топор Блейзу. –
Теперь ты.
Блейз поставил топор между ног, плюнул на ладонь, потер
руки. Вскинул топор над головой, вспомнил, что не поставил на колоду чурбан.
Поставил, вновь вскинул топор, ударил. Чурбан развалился на две половинки,
почти такие же ровные, как у Боуи. Блейз порадовался своему успеху. А в
следующее мгновение уже лежал в пыли, в правом ухе звенело от крепкого удара
сухой, сильной руки Боуи.
– За что? – спросил Блейз, глядя на Боуи снизу вверх.
– Не знаешь, значит, как колоть дрова, – хмыкнул Боуи. – И
прежде чем ты скажешь, что твоей вины тут нет… парень, моей тоже нет. А теперь
ты хочешь поколоть дрова.
Его поселили в крохотной каморке на третьем этаже ветхого
дома. Места хватало только для кровати и комода. Стекла в единственном окне
покрывал такой слой пыли, что за ними все искажалось. Ночью в комнате было
холодно, по утрам – еще холоднее. Холод у Блейза недовольства не вызывал, не то
что чета Боуи. Они как раз вызывали все большее недовольство, которое переросло
в антипатию, а потом и вовсе в ненависть. Накапливалась она медленно. У Блейза
по-другому и не бывало. Росла сама по себе, а когда выросла, пышно распустилась
красными цветами. Эта была та ненависть, которую человеку интеллигентному знать
не дано. Чистая ненависть, не замутненная рефлексией.
В те осень и зиму он переколол много дров. Боуи пытался
научить его доить коров, но у Блейза не получалось. Как говорил Боуи, у Блейза
были грубые руки. Коровы нервничали, как бы нежно он ни пытался браться за
соски. Их нервозность приводила к тому, что перекрывались молочные протоки.
Поток превращался в ручеек, а потом полностью иссякал. За это Боуи никогда не
надирал ему уши и не бил по затылку. Он не желал приобретать доильные агрегаты,
не верил в доильные агрегаты, говорил, что они годятся только для коров в
расцвете сил, но признавал, что ручная дойка – это талант. А потому нельзя
наказывать человека за то, что таланта этого у него нет. Не будешь же
наказывать того, кто не умеет писать, как он говорил, стиши.
– Зато ты умеешь колоть дрова, – добавлял он без тени
улыбки. – К этому у тебя большие способности.
Блейз колол чурбаны и носил поленья, заполняя дровяной ящик
на кухне четыре, а то и пять раз в день. Дом можно было обогревать и печным
топливом, но Губерт Боуи пользовался им только в феврале. Потому что стоило оно
дорого. Блейз также расчищал подъездную дорожку длиной в девяносто футов после
каждого снегопада, скидывал с сеновала сено, чистил коровник и мыл полы в доме.
По будням он вставал в пять утра, чтобы покормить коров (в
четыре, если шел снег) и позавтракать до того, как подъедет желтый автобус, который
отвозил его в школу. Боуи, если б могли, конечно же, не отпускали бы его
учиться, но такой возможности у них не было.
В «Хеттон-хаузе» Блейз слышал разные истории о школах – как
хорошие, так и плохие. Большинство плохих рассказывали ребята постарше, которые
ходили в среднюю школу Фрипорта. Блейз был еще слишком юн для этой школы. Живя
у Боуи, он ходил в школу Первого района Камберленда, и ему там нравилось.
Нравилась учительница. Нравилось заучивать стихотворения, вставать во время
урока и декламировать: «Аркой выгнулся мост…»
[31]
. Он декламировал эти
стихотворения, стоя в красно-черной клетчатой куртке (он ее не снимал после
того, как однажды где-то оставил, когда они отрабатывали эвакуацию из школы в
случае пожара), зеленых фланелевых штанах и зеленых резиновых сапогах,
вытянувшись во все свои пять футов и одиннадцать дюймов (рядом с ним другие
шестиклассники казались карликами), с сияющим лицом и вмятиной во лбу. Никто не
смеялся над Блейзом, когда он читал выученные наизусть стихи.
У него появилось много друзей – хотя все знали, что он из
сиротского приюта, – потому что он ни над кем не издевался, никого не задирал.
И никогда не дулся. На игровой площадке Блейз был всеобщим любимцем. Иной раз
таскал на своих плечах сразу троих первоклассников. Он никогда не пользовался
преимуществом в росте и силе. Случалось, в игре его пытались повалить
одновременно пять, шесть, семь игроков, он качался из стороны в сторону, обычно
улыбаясь, подняв к небу изувеченное лицо, и в конце концов падал, как дом, под
радостные крики остальных. Миссис Васлевски, католичка, однажды во время своего
дежурства на игровой площадке увидела, как он таскает на себе первоклассников,
и начала называть его святым Франциском малышей.
Миссис Чини поощряла его интерес к чтению, письму, истории.
Она сразу поняла, что для Блейза математика (он называл ее арифметикой) –
темный лес. Однажды попыталась учить его, но он сразу побледнел и, как ей
показалось, чуть не грохнулся в обморок.
Он соображал медленно, но не был умственно отсталым. К
декабрю продвинулся от приключений Дика и Джейн, которые читали первоклашки, к
«Дорогам ко всему», историй для третьего класса. Она дала ему классические
комиксы, которые держала в картонных папках, и разрешила взять их домой, указав
в записке, что чтение этих комиксов – его домашнее задание. Любимым стал,
конечно же, «Оливер Твист», которого Блейз перечитывал снова и снова, пока не
заучил наизусть.
Эта новая жизнь плавно перетекла в январь и могла
продолжиться до весны, если бы не помешали два события. Блейз убил собаку и
влюбился.
* * *
Он ненавидел колли, но ему вменялось в обязанность кормить
собак. Они были чистопородными, но плохая еда и постоянное пребывание в вольере
приводили к тому, что они становились уродливыми и нервными. Большинство отличалось
трусостью, и при попытке погладить их, они отпрыгивали в сторону. Они могли
бросаться на тебя, лаять и скалить зубы, только для того, чтобы тут же
отскочить и попытаться зайти с другой стороны. Иногда они нападали сзади. Могли
легонько прихватить за икру или ягодицу, прежде чем отпрыгнуть. А во время
кормежки поднимали жуткий гвалт. Губерт Боуи собак не касался. Ими занималась
исключительно миссис Боуи. Носилась с ними, как курица с яйцом. Всегда надевала
красную куртку, когда приходила к собакам, и в некоторых местах куртка эта
стала желтовато-коричневой от налипшей на нее шерсти.
