За городом он разогнался до шестидесяти миль. Лучи фар
ощупывали дорогу яркими пальцами и отражались от сугробов с обеих сторон шоссе.
Да, у одного студента наверняка отвиснет челюсть, когда он подведет студентку к
тому месту на автостоянке, где оставил свой «форд». А она посмотрит на него и
скажет: «Ты – тупица. Никогда больше не буду тусоваться с тобой, ни здесь, ни
где-то еще».
– Не тусоваться, – поправил себя Блейз. – Если она из
колледжа, то скажет «встречаться».
Блейз улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо. Он включил
приемник. Зазвучал рок. Блейз крутил ручку настройки, пока не нашел кантри.
Когда подъезжал к своей лачуге, пел во весь голос вместе с радио и начисто
забыл о Джордже.
Глава 2
Но вспомнил на следующее утро.
Это проклятие – быть тупицей. Горе всегда изумляет тебя,
потому что ты вечно забываешь о важном. В памяти остается только что-то глупое.
Вроде стихотворения, которое миссис Зелиг заставила их выучить в пятом классе:
«Под раскидистым каштаном кузня сельская стоит»
[19]
. Какой от этого толк? Какой
от этого толк, когда ты ловишь себя на том, что чистишь картошку на двоих, и
вдруг до тебя доходит: не нужно чистить картошку на двоих, потому что другой
парень больше никогда есть не будет?
Что ж, может, это не горе. Может, горе – совсем и
неправильное слово. Неправильное, если горевать – плакать и биться головой о
стену. Ты этого не делаешь, когда уходят такие, как Джордж. Но с его уходом
появляется одиночество. И появляется страх.
Джордж сказал бы: «Господи, ты когда-нибудь сменишь свои
гребаные трусы? Эти уже стоят сами по себе. Они отвратительные».
Джордж сказал бы: «Ты завязал только один шнурок, дубина
стоеросовая».
Джордж сказал бы: «Ох, твою мать, повернись, я заправлю тебе
рубашку. Вожусь с тобой, как с ребенком».
Когда он проснулся утром, после кражи «форда», Джордж сидел
в соседней комнате. Блейз не видел его, но знал, что тот сидит в сломанном
мягком кресле, как обычно, опустив голову так, что подбородок чуть ли не
упирается в грудь.
– Ты опять напортачил, Конг, – услышал он, едва открыл
глаза. – Поздрав-твою-мать-ляю.
Блейз аж зашипел, когда ноги коснулись холодного пола. Потом
надел ботинки. Голый, если не считать обуви, подскочил к окну. Автомобиля нет.
Он облегченно выдохнул. У рта образовалось облачко пара.
– Нет, не напортачил. Поставил его в сарай, как ты мне и говорил.
– Ты не замел гребаные следы, понимаешь? Почему ты не
поставил рядом щит-указатель, Блейз?
«ЗДЕСЬ СТОИТ УГНАННЫЙ АВТОМОБИЛЬ».
Можешь даже брать плату за вход. Почему бы тебе этого не
сделать?
– Ох, Джордж…
– «Ох, Джордж, ох, Джордж!» Пойди и замети их.
– Хорошо. – Он направился к двери.
– Блейз?
– Что?
– Надень сперва портки, вот что.
Блейз почувствовал, как краснеет.
– Как ребенок. – В голосе Джорджа слышалось смирение. –
Который бреется.
Джордж знал, как поддеть побольнее, это точно. Только в
результате он поддел не того парня, и слишком больно. Такое зачастую приводит к
смерти, а потом уже не скажешь ничего умного. И теперь Джордж мертв, а Блейз
заставляет его говорить у себя в голове, да еще отдает ему лучшие фразы. Джордж
мертв с той самой игры в крэпс
[20]
на складе.
«Я просто чокнутый, раз уж пытаюсь провернуть все сам, –
подумал Блейз. – Такая дубина, как я».
Но он надел трусы (сначала тщательно осмотрел их на предмет
пятен), потом теплое белье, фланелевую рубашку и брюки из вельвета. Рабочие
ботинки из «Сирса» стояли под кроватью. Армейская куртка с капюшоном висела на
ручке двери. Он поискал рукавицы и нашел их на полке над древней дровяной
плитой, которая стояла в комнате, служившей и кухней, и гостиной. Взял
клетчатую кепку с наушниками, надел на голову, чуть сдвинув козырек влево –
наудачу. Потом вышел из дома, подхватив щетку, приставленную к двери.
Утро выдалось ясное и холодное. Влага под носом мгновенно
затрещала, превратившись в лед. Порыв ветра тут же бросил ему в лицо снежную
пыль, заставив поморщиться. Джорджу просто отдавать приказы. Джордж сидит в
доме у плиты, пьет кофе. Как в прошлую ночь, когда ушел выпить пива, оставив
Блейза разбираться с автомобилем. И он бы до сих пор разбирался, если бы слепая
удача не повернулась к нему лицом, и он не нашел бы запасной ключ то ли под
ковриком на полу, то ли в бардачке, Блейз уже забыл где. Иногда он сильно
сомневался в том, что Джордж – очень хороший друг.
Он замел следы щеткой, но поначалу постоял несколько минут,
любуясь ими – столбиками снега, который вминался во впадины протектора, тенями,
которые отбрасывали эти столбики. Такие маленькие, такие совершенные, и никто
никогда не обращал на них внимания. Он разглядывал их, пока не надоело смотреть
(Джорджа-то, который предложил бы ему поторопиться, нет). А потом прошелся по
всей короткой подъездной дорожке до самого шоссе, сметая следы, оставленные
колесами «форда». Ночью по шоссе проехал снегоочиститель, выталкивая на обочины
снежные дюны, которые ветер наметал на этих дорогах, проложенных среди открытых
полей, что по одну, что по другую сторону, так что других следов не осталось.
Блейз вернулся к лачуге. Вошел. Теперь внутри было
значительно теплее. Когда он вылезал из кровати, ему показалось, что в доме
собачий холод, а теперь вдруг стало тепло. Занятно, правда, как могли меняться
ощущения человека в одних и тех же условиях. Он снял армейскую куртку, башмаки,
фланелевую рубашку, сел за стол в нижней рубашке и вельветовых брюках. Включил
радио и удивился: настроено не на рок, который всегда слушал Джордж, а на милое
сердцу кантри. Лоретта Линн
[21]
пела, что твоя хорошая девушка может стать
очень даже плохой. Джордж рассмеялся бы и сказал что-то вроде: «Это точно,
милашка, можешь стать плохой и сесть мне на лицо». И Блейз рассмеялся бы вместе
с ним, но, если по-честному, песня эта всегда навевала на него грусть.
Когда кофе сварился, он вскочил и налил две чашки. В одну
добавил сливок и завопил:
– Джордж? Вот твой кофе, дружите! Не дай ему остыть!
