Блейз надел куртку и вышел из комнаты. Сначала пошел на
дорогу, чтобы поправить цепь. Порадовался, что замок, пусть и сломанный,
удерживает цепь на месте. А чтобы понять, что он сломан, требовалось
приглядеться. Потом вернулся к разбитым главным воротам. Какие-то доски вернул
на место, воткнул в снег (и уже сильно вспотел), но выглядело все дерьмово.
Если бы кто-то появился поблизости, у него определенно возникли бы проблемы.
Блейз, конечно, был тупицей, но не до такой степени, чтобы этого не понимать.
Когда он поднялся в бывший директорский кабинет, Джо
проснулся и кричал во весь голос. Теперь его крики не ужасали Блейза, как
прежде. Он переодел ребенка, надел на него маленькую курточку, положил на пол,
чтобы тот немного подвигал ручками-ножками. Пока Джо пытался ползти, Блейз
открыл мясной обед. Не смог найти чертову ложку (хотя со временем она
обязательно бы нашлась, как находится большинство вещей), поэтому ему пришлось
кормить ребенка с кончика пальца. Блейз обрадовался, увидев, что ночью у Джо
прорезался еще один зуб. Теперь их было целых три.
– Извини, что обед холодный, – сказал Блейз. – Но мы
что-нибудь придумаем, правда?
Температура обеда Джо не волновала. Он жадно ел. Потом,
когда закончил, начал плакать от боли в животе. Блейз знал, что у малыша болит
животик. Он уже научился различать плач, вызванный болью в животе, режущимися
зубками, усталостью. Положил Джо на плечо, походил с ним по комнате, поглаживая
по спине, говоря ласковые слова. Потом с плачущим Джо на руках вышел в холодный
коридор. Младенец начал дрожать, не переставая плакать. Блейз вернулся в
директорский кабинет, завернул мальчика в одеяло, край набросил на голову, как
капюшон.
Поднялся на трети й этаж и вошел в кабинет №7, где он и
Мартин Кослоу впервые встретились на уроке арифметики. Здесь остались три
парты, сваленные в угол. На верхней, среди вырезанных сердец, мужских и женских
половых органов, предложений отсосать и нагнуться, Блейз увидел инициалы КБ,
печатные буквы, вырезанные его рукой.
Как зачарованный, снял перчатку и провел пальцами по древним
канавкам в дереве. Мальчик, которого он едва помнил, сидел за этой самой
партой. Невероятно. И каким-то странным образом ему вспомнилась одинокая птица
на телефонном проводе, грустный образ. Канавки были очень старыми, края давно
закруглились. Дерево растворило в себе эти инициалы, они стали его частью.
Он вроде услышал смешок у себя за спиной и развернулся.
– Джордж?
Нет ответа. Слово отразилось от стен, эхом прилетело назад.
Будто дразнило его. Говорило, что не будет никакого миллиона, ничего не будет,
кроме этой комнаты. Комнаты, где он знал только унижение и страх. Комнаты, где
он доказал свою неспособность учиться.
Джо дернулся у него на плече и чихнул. Нос малыша покраснел.
Он опять заплакал. Плач казался таким тихим в этом холодном и пустом доме.
Мерзлый кирпич словно впитывал его в себя.
– Ну, ну, – заворковал Блейз. – Все хорошо, не надо плакать.
Я здесь. Все хорошо. У тебя все в порядке. У меня все в порядке.
Малыш снова дрожал, и Блейз решил отнести его в кабинет
Закона. Положил в колыбельку у камина. Укутал еще в одно одеяло.
– Все хорошо, милый, все хорошо. Все отлично.
Но Джо плакал, пока совсем не вымотался. А вскоре после
того, как заснул, пошел снег.
Глава 18
Летом, после Бостонского загула, Блейза и Джонни Челцмана
вместе с другими ребятами из «Хеттон-хауза» отправили на сбор черники. Человек,
который нанял их, Гарри Блуноут, был нормальным парнем. Не в смысле сексуальной
ориентации (именно в таком значении потом пренебрежительно использовал это
слово Джордж), а в лучших традициях лорда Бадена-Пауэлла
[48]
. Ему принадлежали
пятьдесят акров в лучших черничных местах в Уэст-Харлоу, и он обрабатывал их
каждую весну. А каждый июль нанимал команду из двадцати, или около того,
подростков из сиротских приютов на сбор урожая. И не стремился выжать из своей
земли максимум прибыли, как поступали большинство мелких фермеров. Он мог
нанять мальчишек из «XX» и девчонок из «Уискассетт-хоум» (туда помещали
девушек, нарушивших закон, но не совершивших тяжелых преступлений) и платить им
по три цента за кварту. Они бы брали эти деньги и считали себя счастливчиками,
получив возможность пожить на свежем воздухе. Вместо этого он платил им по семь
центов, сколько просили и получали местные подростки. Перевозку на поле и
обратно Гарри Блуноут оплачивал из собственного кармана.
Гарри был высоким, долговязым стариком-янки с изрезанным
глубокими морщинами лицом и выцветшими глазами. Тот, кто смотрел в них слишком
долго, уходил в полной уверенности, что это глаза безумца. Гарри не состоял ни
в «Грандже», ни в какой-то еще фермерской ассоциации. Да они бы его к себе и не
приняли. Не могли принять человека, который нанимал преступников для сбора
ягод. И они были преступниками, черт побери, что в шестнадцать лет, что в
шестьдесят один. Они приезжали в добропорядочный маленький городок, и
добропорядочные горожане чувствовали, что должны запереть двери. Должны
настороженно поглядывать на незнакомых подростков, шагающих по дороге. Юношей и
девушек. Соберите их вместе, преступников-юношей и преступниц-девушек, и что вы
получите, как не Содом и Гоморру? Все так говорили. Это нехорошо. Особенно,
когда ты пытаешься воспитать своих детей так, чтобы они не сходили с пути
истинного.
Сезон сбора черники продолжался со второй недели июля по
третью или четвертую неделю августа. Блуноут построил десять домиков на берегу
реки Ройял, которая протекала по его территории. Шесть для юношей и четыре для
девушек, последние чуть в отдалении от первых. С учетом их расположения
относительно реки юноши жили в домах-на-стремнине, девушки – в
домах-в-излучине. Один из сыновей Блуноута, Дуглас, приглядывал за постояльцами
домов-на-стремнине. Каждый июнь Блуноут давал объявление в газету, ему
требовалась женщина, которая могла бы жить в домах-в-излучине, совмещая
обязанности комендантши и поварихи. Платил он ей хорошо, и тоже из собственного
кармана.
Вся эта скандальная история всплыла на городском собрании,
когда коалиция Юго-Западной излучины попыталась провести повышение налогов на
землю Блуноута. С той целью, чтобы свести к минимуму его прибыль и положить
конец этим программам социальной благотворительности, от которых на милю несло
коммунизмом.
Блуноут не произнес ни слова до самого конца дискуссии.
Только его сын Дуг да двое-трое друзей-соседей стояли за него горой. А потом,
когда мистер Ведущий уже собрался закрыть обсуждение, он поднялся и попросил
слова. Получил его, пусть большей части участников собрания слушать Блуноута
совсем не хотелось.
Сказал он следующее:
