Этот день в начале ноября выдался безоблачным, и «кишку»
заливал яркий свет. Подсвеченные солнцем квадраты и тени от оконных перекрестий
лежали на кровати Джей-Си. Через какое-то время Блейз поднялся и скинул одеяло
с кровати, на которой спал его друг. Забросил подушку в дальний конец «кишки».
Потом сорвал простыни и сбросил матрац на пол. На этом не остановился.
Перевернул кровать, положил на матрац ножками вверх. Но и этого показалось
мало. Пнул ножку, но добился лишь того, что вскрикнул от боли. После этого, с
тяжело вздымающейся грудью, закрыв глаза руками, улегся на свою кровать.
Когда похороны закончились, другие парни старались не
трогать Блейза. Никто не спросил его о перевернутой кровати, но Той совершил
странный поступок: взял руку Блейза и поцеловал. Странный поступок, не
поспоришь. Блейз думал об этом много лет. Не постоянно, но время от времени.
Пробило пять часов дня. Для мальчишек началось свободное
время, большинство высыпали во двор: поиграть, повозиться, нагулять аппетит
перед ужином. Блейз пошел в кабинет Мартина Кослоу. Закон сидел за столом.
Переоделся в шлепанцы, покачивался на стуле, читая «Ивнинг экспресс». Поднял
глаза, оторвавшись от газеты, и спросил:
– Что?
– То, сукин ты сын, – ответил Блейз и избил его до потери
сознания.
Он пошел пешком к границе Нью-Хэмпшира – думал, что в
угнанном автомобиле его поймают за каких-нибудь четыре часа. Вместо этого его
поймали за два. Он постоянно забывал о своих габаритах, а вот Мартин Кослоу не
забыл, и полиции штата Мэн не потребовалось много времени, чтобы засечь белого
юношу ростом шесть футов и семь дюймов с вмятиной на лбу.
Затем состоялся короткий процесс в суде округа Камберленд.
Мартин Кослоу появился в зале с гипсом на одной руке, с огромной белой повязкой
на голове, закрывавшей один глаз. К свидетельскому креслу подошел на костылях.
Прокурор спросил, какой у него рост. Кослоу ответил, что
пять футов и шесть дюймов. Прокурор спросил, сколько тот весит. Сто шестьдесят
фунтов, ответил Кослоу. Прокурор спросил, спровоцировал ли Кослоу нападение,
чем-то ущемлял, несправедливо наказывал подсудимого, Клайтона
Блейсделла-младшего. Кослоу ответил, что нет. Прокурор передал свидетеля
адвокату Блейза, новоиспеченному выпускнику юридической школы. Новоиспеченный
обрушился на Кослоу с яростными, не очень понятными вопросами, на которые
Кослоу спокойно отвечал, тогда как гипс, повязка и костыли продолжали говорить
за себя. Когда вопросы у новоиспеченного закончились, свидетеля обвинения
отпустили.
В кресло для свидетелей сел Блейз, и новоиспеченный спросил,
почему тот избил директора «Хеттон-хауза». Блейз, запинаясь, выложил свою
историю. Умер его хороший друг. Он думал, что виноват в этом Кослоу. Джонни не
следовало посылать на сбор тыкв, особенно в такой холод. У Джонни было слабое
сердце. Это несправедливо, и мистер Кослоу знал, что это несправедливо. Он
заслужил то, что получил.
Услышав такое, молодой адвокат сел с отчаянием в глазах.
Прокурор встал, подошел. Спросил, какой у Блейза рост. Шесть
футов шесть дюймов, может, семь, ответил Блейз. Прокурор спросил, сколько тот
весит. Блейз ответил, что точно не знает, но наверняка не три зернышка. Ответ
вызвал смех среди репортеров. Блейз в недоумении посмотрел на них. Потом чуть
улыбнулся, чтобы показать, что может пошутить, как и любой другой. У прокурора
вопросов больше не было. Он сел.
Назначенный судом адвокат Блейза произнес пламенную, мало
понятную речь и тоже сел. Судья смотрел в окно, подперев голову рукой. Вновь
поднялся прокурор. Назвал Блейза молодым преступником. Сказал, что обязанность
штата Мэн – «прижать его быстро и крепко». Блейз не знал, что это означает, но
чувствовал: ничего хорошего.
Судья спросил, есть ли у Блейза что сказать.
– Да, сэр, – ответил Блейз, – но я не знаю как.
Судья кивнул и приговорил его к двум годам в исправительном
центре Саут-Портленда.
Ему там было не так плохо, как некоторым, но достаточно
плохо, чтобы отбить желание попасть туда вновь. Рост и сила Блейза
гарантировали, что его не будут бить и не попытаются изнасиловать. Он держался
подальше от всех тюремных банд с их карикатурными вожаками, но пребывание в
камере давило на него. Сильно давило. Дважды за первые шесть месяцев он
«поднимал шум», начинал кричать, чтобы его выпустили, и биться о прутья
решетки, пока не прибегали охранники. В первый раз отреагировали четверо
охранников, но им пришлось вызывать на подмогу еще четверых, а потом еще
полдюжины, чтобы угомонить Блейза. Во второй раз они просто сделали ему укол,
который вырубил Блейза на шестнадцать часов.
Но одиночка была еще хуже. Блейз бесконечно кружил по
крохотной камере (шесть шагов от стенки до стенки), тогда как время поначалу
замедляло свой бег, а потом и вовсе остановилось. Когда дверь наконец
открывалась и его выпускали в общество других заключенных (разрешали гулять по
двору или отправляли разгружать грузовики), он чуть не сходил с ума от
облегчения и благодарности. Облапил тюремщика, который выпустил его из карцера
во второй раз, за что получил запись в личное дело: «Проявляет гомосексуальные
тенденции».
Пребывание в карцере не было самым худшим, что случалось с
ним. Блейз постоянно все забывал, но воспоминания о плохом оставались с ним
постоянно. И самым худшим Блейз полагал допросы. Эти люди приводили тебя в
маленькую комнату с белыми стенами и кружком собирались вокруг. Потом начинали
задавать вопросы. И прежде чем ты успевал подумать, что означает первый вопрос
(о чем тебя спрашивали), они уже задавали второй, третий, четвертый. Наседали
спереди, сзади, слева, справа. Ты словно попадал в гигантскую паутину. И в
конце концов мог признаться во всем, в чем они хотели, лишь бы заставить их
замолчать. Тогда они приносили бумагу, предлагали тебе ее подписать, и… да-да,
ты ее подписывал.
Дело Блейза вел Холлоуэй, помощник окружного прокурора.
Холлоуэй появился в маленькой комнате через полтора часа после начала допроса.
Блейз сидел в рубашке с закатанными рукавами и вылезшим из-под ремня подолом.
Весь в холодном поту. И ему ужасно хотелось в туалет по малой нужде. Он словно
вновь попал в собачий загон на ферме Боуи, и колли лаяли на него. Холлоуэй
выглядел подтянутым и аккуратным в синем, в тонкую полоску костюме, а переднюю
часть его черных туфель испещряло множество дырочек. Блейз так и не забыл
дырочки на черных туфлях мистера Холлоуэя.
Мистер Холлоуэй сел на стол, что стоял по центру комнаты,
половина зада свешивалась, одна нога болталась взад вперед, элегантная туфля
покачивалась, как маятник часов. Он дружелюбно улыбнулся Блейзу и спросил:
– Будешь говорить, сынок?
Блейз начал, запинаясь. Да, он будет говорить. Если кто-то
станет слушать и попытается проявить хоть капельку понимания, он будет
говорить.
