— Жаль, иностранцы сюда не заплывают. Туристы на яхтах.
— Да-а… — Выплюнул косточку от оливки. — Вымер Фраксос.
— А разве г-н Конхис из Бурани сюда на своей яхте не причаливает?
— Ах, этот. — Я мгновенно понял, что Георгиу принадлежит к тем деревенским, которые Кончиса недолюбливают. — Вы с ним знакомы?
Нет, ответил я, но собираюсь туда нагрянуть. Так есть у него яхта?
Есть. Но у северного побережья она не показывается.
А сам-то он хоть раз встречал Конхиса?
— Охи. — Нет.
— В деревне он какими-нибудь домами владеет?
Только тем, где живет Гермес. У церкви святого Илии, на задах. Якобы меняя тему разговора, я лениво поинтересовался тремя хижинами неподалеку от Бурани. Куда переехали их жители?
Указал подбородком на юг.
— На полуостров. До осени. — И объяснил, что небольшая часть местных рыбаков ведет полукочевую жизнь. Зимой они промышляют близ Фраксоса, в водах, отведенных для частного рыболовства; а летом вместе с семьями движутся вдоль побережья Пелопоннеса, иногда аж на Крит заплывая в погоне за крупным косяком. Но он еще не закончил с хижинами.
Ткнул пальцем вниз и сделал вид, что пьет.
— Цистерны негодные. Летом нет свежей воды.
— Неужели нет?
— Нет.
— Позор!
— Это он виноват. Хозяин Бурани. Мог бы раскошелиться на цистерны. Скупердяй.
— Так домики — тоже его собственность?
— Вевэос. — Конечно. — На той стороне все ему принадлежит.
— Вся территория?
Принялся разгибать заскорузлые пальцы: Корби, Стреми, Бурани, Муца, Пигади, Застена… он перечислил названия всех заливов и мысов в окрестностях Бурани; а мне открылась еще одна причина неприязни, вызываемой Кончисом. Всякие афиняне, «богатей», не прочь бы понастроить там вилл. Но Кончис и метра им не уступает и тем отнимает у Фраксоса средства, необходимые острову как воздух. По набережной к нам трусил ослик с вязанкой хвороста на спине; нога за ногу, выписывая зигзаги, словно заводная игрушка. Я получил добавочное доказательство вины Димитриадиса. Вся деревня только и судачит что об упрямстве Кончиса, а он ни звука не проронил.
— А гости его в деревню заглядывают?
Отрицательно-безучастно вскинул голову; упомянутые мною гости его мало трогали. Я не отступал. Если б в Бурани появились приезжие, он узнал бы об этом?
Пожал плечами.
— Исос. — Может быть. Он не знал.
И тут счастье мне улыбнулось. Из-за угла появился какой-то старикашка, прошел за спиной Георгиу; потертая моряцкая кепка, синий холщовый костюм, до того застиранный, что на свету кажется почти белым. Когда он поравнялся со столиком, Георгиу метнул в его сторону взгляд, а затем окликнул:
— Э, барба Димитраки. Эла. — Иди сюда. Иди, потолкуй с английским профессором.
Старик остановился. На вид около восьмидесяти; весь трясется, зарос щетиной, но пока соображает. Георгиу повернулся ко мне:
— До войны он был как Гермес. Возил в Бурани почту. Я впихнул старика за столик, заказал еще узо и мясной закуски.
— Вы хорошо помните Бурани?
Замахал старческой рукой: очень хорошо, прямо сказать нельзя, как хорошо. Проговорил что-то, чего я не понял. Георгиу, не лишенный лингвистической сметки, сложил на столе сигареты и спички наподобие кирпичей. Строительство.
— Понимаю. В двадцать девятом?
Старик кивнул.
— Много людей приезжало к г-ну Конхису до войны?
— Много, много людей. — Георгиу удивился, даже повторил мой вопрос, но ответ был тот же.
— Иностранцы?
— Много иностранцев. Французы, англичане, кого только не было.
— А учителя английского из школы? Они там бывали?
— Нэ, нэ. Оли. — Да, все бывали.
— Как их звали, помните? — Наивность вопроса рассмешила его. Он не помнит даже их лиц. Вот только один был очень высокого роста.
— Вы с ними в деревне встречались?
— Иногда. Иногда.
— Чем они занимались в Бурани — до войны?
— Они ж иностранцы.
Это проявление деревенской ограниченности рассердило Георгиу:
— Нэ, барба. Ксени. Ma ти эканон?
— Музыка. Пение. Танцы. — И снова Георгиу не поверил; подмигнул мне, точно говоря: у старика размягчение мозгов. Но я знал, что тот ничего не путает; ведь Георгиу поселился на острове только в 46-м.
— Какое пение, какие танцы?
Не помнит; влажные глаза заметались в поисках картин минувшего, но ничего не углядели. Однако он добавил:
— И не только. Они разыгрывали пьесы. — Георгиу загоготал, но старик отмахнулся от него и степенно подтвердил: — Это правда.
Георгиу, ухмыляясь, подался к нему:
— А ты кого играл, барба Димитраки? Караеза? — Караез — это Петрушка из греческого театра теней. Я дал старику понять, что верю ему:
— Какие пьесы?
Но по лицу было видно: не помнит.
— В саду был театр.
— Где в саду?
— За домом. С занавесом. Настоящий театр.
— Вы знаете Марию?
Но, похоже, до войны на вилле жила другая экономка, по имени Суда. Она умерла.
— Давно вы там не бывали?
— Много лет. Как война началась.
— Вы до сих пор хорошо относитесь к г-ну Конхису? Старик кивнул, но кивок вышел короткий, сдержанный. Георгиу вылез с репликой:
— Его старшего тогда расстреляли.
— Ох. Извините. Извините меня, пожалуйста.
Старик пожал плечами: судьба.
— Он неплохой человек, — сказал он.
— Во время оккупации он работал на немцев?
Вскинул голову: категорическое «нет». Георгиу с безмерной досадой откашлялся. Они заспорили — так быстро, что я перестал их понимать. Но расслышал слова старика: «Я тут был. А тебя не было».
Георгиу подмигнул мне:
— Он подарил деду дом. И деньги до сих пор выплачивает. Дед его выгораживает.
— Остальным родственникам тоже платит?
— Ну так что! Может, и платит кое-кому. Старикам. А что ему сделается! Он миллионер. — Потер палец о палец: грех деньгами не замолишь.
Внезапно старик обратился ко мне:
— Мья фора… раз там устроили большой панейири с лампами, музыкой и фейерверком. Много огней, много гостей.
Дико, но мне представился прием в саду: сотни разодетых дам, кавалеры в визитках.
