— Капельку хереса. Спасибо.
Я налил полбокала и подал ему.
— Искренне сожалею, что мы нарушили ваши расчеты.
— Я рассчитываю только на волю случая. — Безмолвный тост. — А ее нарушить нельзя.
— Ведь рано или поздно мы все равно отошли бы от своих ролей.
Устремил взгляд к горизонту.
— В том-то и задача метатеатра: участники представления должны отойти от первоначальных ролей. Этап катастазиса.
— Боюсь, этого термина я никогда не слышал.
— В античной трагедии он предшествует финалу. Развязке. — И добавил: — Или, может статься, в комедии.
— Может статься?
— Коли мы поймем, как отойти от тех ролей, которые исполняем в обыденной жизни.
Я выдержал паузу и огорошил его следующим вопросом — в точности так поступал со мной он.
— А ваша ко мне неприязнь по роли задана или идет от души?
Невозмутимо:
— В отношениях между мужчинами приязнь значения не имеет.
Узо толкало меня под руку:
— И все-таки — вы ведь меня недолюбливаете.
Темнота зрачков.
— Ждете ответа? — Я кивнул. — Что ж: недолюбливаю. Но я вообще мало кого люблю. Особенно среди тех, кто принадлежит к вашему возрасту и полу. Любовь к ближнему — фантом, необходимый нам, пока мы включены в общество. А я давно уже от него избавился — во всяком случае, когда я приезжаю сюда, он мне не нужен. Вам нравится быть любимым. Мне же нравится просто: быть. Может, когда-нибудь вы меня поймете. И посмеетесь. Не надо мной. Вместе со мной.
Я помолчал.
— Вы как фанатичный хирург. Вас куда больше интересует не пациент, а сам процесс операции.
— Не хотел бы я угодить под нож того хирурга, которого не интересует процесс.
— Так ваш… метатеатр на самом деле — анатомический?
За спиной его воздвиглась тень Марии, поставила супницу на серебряно-белый, залитый сиянием лампы стол.
— Как посмотреть. Я предпочитаю обозначать его словом «метафизический». — Мария известила нас, что пора садиться. Он небрежно кивнул ей — слышим, слышим, — но не двинулся с места. — Кроме прочего, метатеатр — попытка освободиться от таких вот абстрактных эпитетов.
— Скорее искусство, чем наука?
— Всякая уважающая себя наука — искусство. И всякое уважающее себя искусство — наука.
Сформулировав эту изящную, но плоскую апофегму, он отставил бокал и двинулся к столу. Я бросил ему в спину:
— Видно, вы именно меня держите за настоящего шизофреника.
Он сперва уселся как следует.
— Настоящие шизофреники неспособны выбирать между здоровьем и болезнью.
Я стал напротив.
— Выходит, я шизофреник-симулянт?
На секунду он отмяк, точно я сморозил ребяческую глупость. Указал мне на стул.
— Теперь не имеет значения. Приступим.
Едва мы принялись за еду, гравий у домика Марии захрустел под чьими-то шагами. Идущих было двое или трое. Оторвавшись от супа с яйцом и лимоном, я вытянул шею, но стол нарочно поставили так, чтобы затруднить обзор.
— Сегодняшняя история потребует картинок, — сказал Кончис.
— А разве мне их уже не показали? Эффект был ого-го.
— На сей раз картинки документальные.
И насупился: дескать, ешьте, ни слова больше. Кто-то вышел из его комнаты и прошел по террасе над нашими головами. Там скрипнуло, зазвякало. Я управился с супом и попытался улестить Кончиса, пока Мария не притащила второе.
— Жаль, вы ничего больше не расскажете о довоенных временах.
— Главное вы слышали.
— Если я правильно понял норвежский эпизод, вы разочаровались в науке. Но психиатрией-то все ж занялись!
Передернул плечами.
— Постольку поскольку.
— Статьи ваши даже при первом знакомстве свидетельствуют о серьезных штудиях.
— Это не мои статьи. Их заголовки подделаны.
Я не сдержал улыбки. Безапелляционный тон подобных заявлений служил верным знаком: понимай все наоборот. Он, конечно, не ответил мне улыбкой, но явно решил напомнить, что далеко не всегда так прост.
— В моем тогдашнем рассказе, пожалуй, есть зерно истины. И в этом смысле вопрос ваш правомерен. Нечто похожее на историю, которую я сочинил, произошло со мной в действительности. — И, поколебавшись, продолжал: — Во мне всю жизнь боролись тайна и знание. Будучи врачом, я стремился к последнему, преклонялся перед ним. Будучи социалистом и рационалистом — то же самое. Но вскоре понял, что потуги подменить реальность научной доктриной, обозначить, классифицировать, вырезать из нее аппендикс существования, — то же, что попытки удалить из земной атмосферы воздух. Натуралисту удалось создать вакуум, однако лишь вокруг самого себя — и натуралист немедля погиб.
— А богатство вам и вправду досталось нежданно, — как в эпизоде с де Дюканом?
— Нет. — И добавил: — Я родился в богатой семье. Причем не в Англии.
— А как же вся история эпохи первой мировой?
— Чистый вымысел.
Я сглотнул: он впервые с начала ужина отвел глаза.
— Но ведь где-то ж вы родились!
— Понятие «отчизна» меня давным-давно не волнует.
— И в Англии, несомненно, жили.
Вскинул глаза — сторожкие, печальные; однако в глубине их теплилась насмешка.
— Не надоело вам баснями питаться? А то я еще пару придумаю.
— По крайней мере, вилла в Греции у вас имеется.
Дуновенье его взгляда потушило иронический огонек, скользнуло над моей головой, рассеялось в вечерней тьме.
— Я всю жизнь добивался собственного клочка земли. Как птица — гнездовой территории. Строго определенного участка, куда другим особям моего вида вход, как правило, заказан.
— Но постоянно вы тут не живете.
Помолчал, будто наше препирательство стало его утомлять.
— Повадки рода человеческого сложней, чем птичьи. И границы людских территорий почти не зависят от рукотворных преград.
Мария принесла блюдо с тушеной козлятиной, убрала суповые тарелки; беседа ненадолго прервалась. Но когда мы остались вдвоем, он вдруг подался ко мне. Ему надо было выговориться.
— Богатство — вещь чудовищная. Распоряжаться деньгами учишься около месяца. Но чтобы привыкнуть к мысли «Я богат», нужны годы и годы. И все эти годы я считался только с собой. Ни в чем себе не отказывал. Повидал свет. Вкладывал средства в театральные постановки, но куда больше тратил на фондовой бирже. Завел множество друзей; кое-кто из них теперь прославился. Но я так и не обрел настоящего счастья. Правда, взамен осознал то, что богачи осознают редко: количество счастья и горя закладывается в нас при рождении. Денежные превратности на него мало влияют.
