Мария принесла кофе. Я ткнул пальцем в контейнер.
— В чем дело?
— Фигуме. — Уезжаем.
— О кирьос Конхис?
— Та элти.
Сейчас придет. Я отпустил ее с миром, выхлебал чашку кофе, потом другую. Чистый ветер, утро в духе Дюфи — сплошь трепет, мельканье, упругий колорит. Я подошел к краю площадки. А-а, яхта ожила, на палубе возятся какие-то люди, но женщин среди них, кажется, нет. Тут я обернулся к дому. Под колоннадой, будто выжидая, пока я вдоволь налюбуюсь, стоял Кончис.
Вырядился он абсолютно некстати, словно на карнавал.
Ну точь-в-точь деляга с претензиями на духовность: черный кожаный кейс, синий летний костюм, бежевая рубашка, неброский галстук-бабочка в горошек. В Афинах этот наряд был бы уместен, а на Фраксосе — смешон… да и нужен-то — ведь плавание займет часов шесть, и переодеться он сто раз успеет — затем лишь, чтобы подчеркнуть, что сердцем он уже далеко отсюда. Встретил он меня неласково.
— Давно пора отправляться. — Взглянул на часы — не помню, чтоб он нацеплял их раньше. — Завтра в это же время мне надо быть в Париже.
Ветер зашелестел в лоснящихся, сочных, стеклянных пальцах пальм. Последний акт игрался в ускоренном темпе.
— Торопитесь опустить занавес?
— В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его доиграют, он принимается играть сам себя. Мы обменялись взглядами.
— А девушки?
— Возьму их с собой в Париж. — Сдержавшись, я скорчил ироническую гримасу. — Вы очень наивны, — сказал он.
— Почему это?
— Потому что думаете, что богатым надоедают куклы.
— Жюли и Джун не куклы. — Он хмуро улыбнулся, а я со злобой продолжал: — Больше вы меня не облапошите.
— По-вашему, ум и вкус, не говоря уж о красоте, не продаются? Глубоко ошибаетесь.
— Ну тогда наложницы не больно-то вам преданы. Мои наскоки его только забавляли.
— Состаритесь — поймете, что плотская неверность ничего не решает. Я покупаю их внешность, их общество, их уменье вести беседу. А не их тела. В моем возрасте с этим проще.
— Вы что ж, хотите, чтоб я и вправду…
Оборвал меня:
— Я знаю, что у вас на уме. Что я запер их где-нибудь в каюте. Под замок посадил. Что ж, после всей ахинеи, какую мы тут вам нагородили, ничего удивительного. — Покачал головой. — В прошлые выходные мы с вами не виделись по очень простой причине. Лилии нужно было время, чтобы обдумать, предпочтет ли она стать женою нищего и, как я полагаю, бездарного учителишки, — или останется там, где денег больше и жизнь веселей.
— Если она такая, как вы изображаете, — чего ж ей зря колебаться?
Скрестил руки на груди.
— Да, она колебалась, — коли это льстит вашему самолюбию. Но под конец у нее хватило ума понять: долгие, унылые, расчисленные годы — слишком дорогая плата за утоленье мимолетной телесной привязанности.
Я ненадолго умолк, отставил чашку.
— Лилия? А другую вы, кажется, Розой обозвали?
— Вчера вечером я все вам растолковал.
Поглядев на него, я вынул бумажник, отыскал там письмо из банка Баркли и сунул ему. Листочек он взял, но едва обратил на него внимание.
— Фальшивка. Вы уж простите.
Я выхватил у него письмо.
— Г-н Кончис, мне надо увидеться с обеими девушками. Я ведь знаю, под каким предлогом вы их сюда заманили. Полиции будет чем поживиться.
— Да, только афинской полиции. Ибо девушки в Афинах. Приеду, расскажу им, в чем вы тут собрались меня обвинять — смеху будет!
— Ни единому слову не верю. Они на яхте.
— Ну давайте поднимемся на борт, давайте. Раз вам так хочется. Ищите где пожелаете. Допрашивайте матросов. Перед отплытием мы высадим вас на берег.
Возможно, блефует, — но мне вдруг показалось, что нет; да и под замок их сажать он сообразил бы не на яхте, а подальше от чужих глаз.
— Хорошо. Вы убедили меня, что не способны на такую глупость. Но дайте только до деревни добраться, — я напишу в британское посольство и все им выложу.
— Не думаю, что они придут в восторг. Когда выяснят, что какой-то горе-влюбленный жаждет использовать их авторитет в своих целях. — И быстро, точно застеснявшись нелепости собственной угрозы, продолжил: — А теперь вот что. Два члена труппы хотят с вами попрощаться. — Отошел к углу колоннады.
— Катрин!
Повернулся ко мне.
— Мария, естественно, далеко не простая греческая крестьянка. — Но я не дал сбить себя с толку. И опять набросился на него:
— Кроме всего прочего, у Жюли… даже если вы сказали о ней правду… хватило бы смелости сообщить мне все это самой.
— Подобные сцены характерны для старой драматургии. Для новой — нет.
— К новой драматургии Жюли не имеет отношения.
— Может, как-нибудь потом вы с ней и повстречаетесь. Вот тогда и предавайтесь своим мазохистским утехам.
Нашу перебранку прервало появление Марии. Все та же морщинистая старушка; но одета в элегантный черный костюм с позолоченной гранатовой брошью на отвороте. Чулки, туфли с зачатками каблуков, немного пудры и румян, губная помада… ни дать ни взять зажиточная шестидесятилетняя хозяйка, каких часто видишь на центральных улицах Афин. Она остановилась передо мной, слабо улыбаясь: сюрприз, фокус с переодеванием. Кончис сухо посмотрел на меня.
— Это мадам Катрин Атанасулис, ее амплуа — роли крестьянок. Давняя моя помощница.
Он бережно поддержал ее за локоть, и она подошла ближе. Неловко развела руками, словно сожалея, что так нагло меня обманывала. Я посмотрел на нее — холодно, в упор: комплиментов ты не дождешься. Протянула руку. Я не шевельнулся. Помедлив, старательно присела.
— Les valises? — спросил Кончис.
— Tout est pret. — Она не сводила с меня глаз. — Eh bien, monsieur. Adieu
[92]
.
Ретировалась столь же достойно, как появилась. Меня понемногу одолевало ошеломление, а от него и до отчаяния недалеко. Я знал: Кончис врет; но врал он до того вдохновенно, до того мастерски… не давая мне передохнуть, повернулся к гравийной площадке.
— Ладно. Вон идет Джо. Мы это называем дезинтоксикацией.
С пляжа по тропе поднимался негр в модном костюме кофейного цвета, в розовой рубашке, в галстуке, в темных очках. Завидев нас, помахал рукой и направился через площадку; Кончису улыбнулся широко, мне — уголком рта, как от сердца оторвал.
— Это Джо Харрисон.
— Салютец.
Я не ответил. Он покосился на Кончиса, протянул мне руку.
