— И одежды твоей тоже?
— Соображаешь, старик. В чем мать родила. Стою на этом чертовом пляже и шепотом ее кличу. — Я расхохотался, и он нехотя улыбнулся углом рта. — Такая вот хохма. Тут до меня доходит. Представляешь, как я рассвирепел? Ждал ее полчаса. Искал. Пусто. Почапал к дому. Чуть ноги не переломал. Прихватил сосновую ветку, причиндалы прикрыть в случае чего.
— Потрясающе.
Я сочувственно кивал, с трудом сдерживая ухмылку.
— Ворота, дорожка, дом. Заворачиваю за угол. И как ты думаешь, что я там вижу? — Я пожал плечами. — Висельника!
— Шутишь?
— Нет, старина. Это они пошутили. Чучело, конечно. Как на штыковых учениях. Внутри солома. Петля на шее. В моих шмотках. И морда нарисована: Гитлер.
— Силы небесные. А ты что?
— А что мне оставалось? Отцепил, снял одежду.
— А потом?
— Все. Сбежали. Чистая работа.
— Сбежали?
— На каике. Я слышал шум на берегу. Может, рыбачий. Сумка моя на месте. В целости и сохранности. И я поперся в школу: четыре мили.
— Ты, наверно, был вне себя.
— Психанул слегка. Не без этого.
— Но ты же не мог все это так оставить.
Самодовольная улыбка.
— Правильно. Я сделал просто. Сочинил донесеньице.
Во-первых, про историю с немцами. Во-вторых, кое-что о теперешних убеждениях нашего друга, господина Кончиса. И послал куда следует.
— Написал, что он коммунист? — С 1950-го, со времен гражданской войны, коммунистам в Греции спуску не давали.
— Знавал их на Крите. Доложил, что парочку встретил на Фраксосе и проследил, что они пошли к нему. Большего им не требуется. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Теперь понимаешь, почему тебя никто не морочил?
Поглаживая ножку бокала, я думал, что, похоже, благодаря этому невозможному человеку, сидящему рядом, меня, напротив, как раз и «морочили». «Джун» сама призналась, что в прошлом году они жестоко просчитались и вынуждены были отступить; лисица не проявила нужной хитрости, и они свернули охоту в самом начале. Кажется, Кончис говорил, что, останавливая выбор на мне, они доверялись чистой случайности. Что ж, я сполна оправдал их ожидания. Я улыбнулся Митфорду.
— Значит, ты смеялся последним?
— Я иначе не умею, старик. Такой уж у меня характер.
— Но зачем им это понадобилось, черт возьми? Ну хорошо, ты пришелся им не ко двору… ведь можно было сразу указать тебе на дверь.
— Вся эта болтовня про крестных дочерей — полная чушь. Я, как дурак, поверил. Какие там крестницы! Первоклассные шлюхи. Когда эта Жюли начала чертыхаться, все стало ясно. И эта их манера смотреть на тебя… с поощрением. — Быстрый взгляд. — Такой балаган в Средиземноморье часто устраивают — особенно в Восточном. Я с этим не в первый раз сталкиваюсь.
— То есть?
— Ну, грубо говоря, старина, богатей Кончис сам-то уже не фурычит, но, что ли, кайф ловит, глядючи, как другие этим занимаются.
Я снова исподтишка посмотрел на него; лабиринт нескончаемых отражений. Неужели он…
— Но ведь они тебе ничего такого не предлагали?
— Намекали. Я потом сообразил. Намекали.
Он принес еще джина.
— Ты должен был предупредить меня.
— Я предупреждал, старина.
— Не слишком вразумительно.
— Знаешь, как поступал Ксан, Ксан Филдинг, с новичками, которых сбрасывали к нам в Левкийские горы? Сразу отправлял в дело. Ни советов, ни напутствий. «Не зевай», и все. Понял?
Митфорд был мне неприятен не так своей ограниченностью и подловатостью, как тем, что в нем я видел шарж на самого себя, гипертрофию собственных недостатков; раковая опухоль, которую я заботливо прятал внутри, у него находилась снаружи, открытая взору. Даже знакомое болезненное подозрение, что он — очередной «саженец», проверка, урок, во мне не пробуждалось; при его непроходимой тупости не верилось, что он такой искусный актер. Я подумал о Лилии де Сейтас; видно, я для нее — то же, что он для меня. Варвар.
Мы вышли из «Мандрагоры».
— В октябре еду в Грецию, — сказал он.
— Да что ты?
— Фирма хочет будущим летом и там экскурсии наладить.
— Странная идея.
— Грекам это на пользу. Выбьет дурь у них из головы. Я обвел глазами людную улицу Сохо.
— Надеюсь, сразу по прибытии Зевс поразит тебя молнией.
Он решил, что я шучу.
— Эпоха толпы, старичок. Эпоха толпы.
Он протянул руку. Знай я приемы, выкрутил бы ее и перебросил его через себя. Долго еще перед глазами маячила его темно-синяя спина, удаляющаяся к Шефтсбери-авеню; вечный триумфатор в схватке, где побеждает слабейший.
Через несколько лет я выяснил, что тогда он действительно блефовал, хоть и не в том вопросе. Я наткнулся на его имя в газете. Его арестовали в Торки за подделку эмиссионных чеков. Он гастролировал по всей Англии под видом капитана Александра Митфорда, кавалера ордена «За безупречную службу» и Военного креста.
«Хотя, — гласило обвинительное заключение, — подсудимый и находился в Греции в составе освободительной армии после поражения Германии, в движении Сопротивления он участия не принимал». И далее: «Выйдя в отставку, Митфорд вскоре вернулся в Грецию и получил там место учителя, предъявив фальшивые рекомендации. Уволен за профнепригодность».
Ближе к вечеру я позвонил в Мач-Хэдем. Долго слушал длинные гудки. Наконец — голос Лилии де Сейтас. Она запыхалась.
— Динсфорд-хаус.
— Это я. Николас Эрфе.
— А, привет, — как ни в чем не бывало произнесла она.
— Простите. Я была в саду.
— Мне нужно с вами увидеться.
Короткая пауза.
— Но мне нечего добавить.
— Все равно нужно.
Скова тишина; я чувствовал, как она улыбается.
— Когда? — спросила она.
74
На следующий день я ушел рано. Вернувшись около двух, обнаружил под дверью записку от Кемп: «Заходил какой-то янки. Говорит, ты ему срочно нужен. В четыре будет тут». Я спустился к ней. Она большим пальцем размазывала поверх грязных, янтарно-черных риполиновых
[133]
пятен жирных червяков зеленого хрома.
Вмешиваться в «творческий процесс» обычно воспрещалось.
— Что за тип?
— Сказал, ему надо с тобой поговорить.
— О чем?
