— Каким ветром вас занесло сюда, г-н Кончис?
— Не обидитесь, если я попрошу вас не задавать вопросов?
— Конечно, нет.
— Хорошо.
Допрыгался! Я прикусил губу. Будь на моем месте кто-нибудь другой, я первый посмеялся бы над ним.
Тени сосен, росших справа на утесе, верхушками коснулись воды; над миром простерся покой, абсолютный покой; насекомые угомонились, гладь моря застыла, как зеркало. Он молча сидел, положив руки на колени и, видимо, совершая дыхательные упражнения. Не только возраст, но и все остальное в нем было трудноопределимо. Внешне он проявлял ко мне мало интереса, но наблюдал исподтишка; наблюдал, даже глядя в противоположную сторону, и выжидал. Это началось сразу: он оставался безучастен, но наблюдал и ждал. Мы молчали, будто были так давно знакомы, что понимали друг друга без слов; и, как ни удивительно, это молчание гармонировало с безветрием дикой природы. Тишина была нарочита, но не казалась неловкой.
Вдруг он пошевелился. Вгляделся во что-то на вершине невысокой скалы по левую руку. Я обернулся. Пусто. Я посмотрел на него.
— Что там?
— Птица.
Молчание.
Я рассматривал его профиль. Сумасшедший? Издевается надо мной? Я опять попробовал завязать разговор.
— Я так понял, что вы были знакомы с обоими моими предшественниками. — Он повернулся ко мне со змеиным проворством, но не ответил. — С Леверье, — не отставал я.
— Кто вам сказал?
Его почему-то пугало, что его обсуждают за глаза. Я рассказал о записке, и он немного успокоился.
— Он был несчастен здесь. На Фраксосе.
— Митфорд говорил то же самое.
— Митфорд? — Снова обвиняющий взгляд.
— Наверно, ему в школе наболтали.
Заглянул мне в глаза, недоверчиво кивнул. Я улыбнулся, и он покривился в ответ. Опять эти странные психологические шахматы. Я, похоже, завладел инициативой, хоть и не понимал почему.
Сверху, из невидимого дома, донесся звон колокольчика. Позвонили дважды; потом, после паузы, трижды; опять дважды. Сигнал, несомненно, что-то означал; непонятное напряжение, владевшее этим местом и его хозяином и странно совпадавшее с глубоким безмолвием пейзажа, обрело звенящий голос. Кончис сразу поднялся.
— Мне пора. А вам предстоит обратный путь.
На середине склона, где крутая тропка расширялась, была устроена чугунная скамеечка. Кончис, развивший чрезмерную скорость, с облегчением уселся на нее. Он тяжело дышал; я тоже. Он прижал руку к сердцу. Я состроил озабоченное лицо, но он отмахнулся.
— Возраст, возраст. Благовещение наоборот. — Он поморщился. — Близится смерть.
Мы молча сидели, восстанавливая дыхание. В ажурных прогалах сосен сквозило желтеющее небо. С запада поднималась дымка. В вышине, замерев над покоем, клубились редкие клочья вечерних облачков.
— Вы призваны? — тихо произнес он, опять ни с того ни с сего.
— Призван?
— Чувствуете ли вы, что избраны кем-то?
— Избран?
— Джон Леверье считал, что избран богом.
— Я не верю в бога. И, конечно, не чувствую, что избран.
— Вас еще изберут.
Я скептически улыбнулся:
— Спасибо.
— Это не комплимент. Нас призывает случай. Мы не способны призвать сами себя к чему бы то ни было.
— А избирает кто?
— Случай многолик.
Но тут он встал, хотя на мгновение задержал руку на моем плече, будто успокаивая: не обращайте внимания. Мы взобрались на утес. На площадке у боковой колоннады он остановился.
— Ну вот.
— Как я вам благодарен! — Я хотел, чтоб он улыбнулся в ответ, признавая, что подшутил надо мною; но на его задумчивом лице не было и тени веселья.
— Ставлю вам два условия. Первое: никому в деревне не говорите, что познакомились со мной. Это связано с тем, что случилось во время войны.
— Я слышал об этом.
— Что вы слышали?
— Одну историю.
— У этой истории два варианта. Но оставим это. Для них я затворник. Ни с кем не вижусь. Поняли?
— Конечно. Я никому не скажу.
Я догадался, каково следующее условие: больше не приходить.
— Второе условие: вы появитесь здесь через неделю. И останетесь с ночевкой, до утра понедельника. Если вас не пугает, что придется встать рано, чтобы вовремя вернуться.
— Спасибо. Спасибо большое. Буду очень рад.
— Мне кажется, нас ждет много обретений.
— «Мы будем скитаться мыслью»?
— Вы прочли это в книге на берегу?
— А разве вы не хотели, чтоб я прочел?
— Откуда я знал, что вы придете туда?
— У меня было чувство, что за мной наблюдают.
В упор наставив на меня темно-карие глаза, он не спешил отвечать. Бледная тень улыбки.
— А сейчас есть у вас такое чувство?
И снова взгляд его метнулся мне за спину, точно он что-то заметил в лесу. Я оглянулся. В соснах — никого. Посмотрел на него: шутит? Суховатая улыбочка еще дрожала на его губах.
— А что, вправду наблюдают?
— Я просто спросил, г-н Эрфе. — Протянул руку. — Если вы почему-либо не сможете прийти, оставьте у Сарантопулоса записку. Гермес ее заберет. Здесь она будет на следующее утро.
С осторожностью, которую он начинал мне внушать, я пожал его руку. Ответное пожатие не имело ничего общего с вежливостью. Крепкая хватка, вопрошающий взгляд.
— Запомнили? Случайность.
— Наверное, вы правы.
— А теперь идите.
Я через силу улыбнулся. Чушь какая-то — пригласил, а потом отослал прочь, будто потерял терпение. Подождав продолжения, я холодно поклонился и поблагодарил за чай. Ответом был столь же холодный кивок. Ничего не оставалось, как уйти.
Через пятьдесят ярдов я оглянулся. Он не двинулся с места — полновластный хозяин. Я помахал ему, и он вскинул руки диковинным жреческим жестом, точно благословляя на древний манер. Когда я обернулся снова — дом почти скрылся за деревьями, — его уже не было.
Что бы ни таилось в его душе, таких людей я еще не встречал. В этом поразительном взгляде, в судорожной, испытующей и петляющей манере говорить, во внезапных оглядках в пустоту светилось нечто большее, чем обычное одиночество, старческие бредни и причуды. Но, углубляясь в лес, я и не рассчитывал в обозримом будущем найти исчерпывающую разгадку.
14
Еще издали я заметил: на краю лаза у ворот Бурани что-то белеет. Сперва решил, что это носовой платок, но, нагнувшись, увидел кремовую перчатку; и не просто перчатку, а женскую, с длинным, по локоть, раструбом. С изнанки прикреплен желтоватый ярлык, где голубыми шелковыми нитками вышиты слова Mireille, gantiere
[31]
. И ярлык, и перчатка выглядели невероятно старыми, выкопанными из комода на чердаке. Я втянул носом воздух — так и есть, тот же аромат, что шел тогда от полотенца: мускусный, забытый, сандаловый. Когда Кончис сказал, что на той неделе купался на Муце, меня озадачило лишь одно: этот нежный запах женской косметики.
