— Неправда. Мне не было скучно.
— Ты все время думал о той, с Фраксоса.
— Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы — нестерпимо.
Вдруг она зажгла свет.
— Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери, все в тех же джинсах и темно-синей кофточке; вместо лица — бледно-серая маска.
— У меня кое-что отложено. Да и ты не совсем уж нищий. Скажи только слово, и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров. Я говорила — домик в Ирландии. Но я куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу — жить с той, которая любит тебя?
Подло, но при словах «домик на Фраксосе» я почувствовал дикое облегчение: она ведь не знает о приглашении Кончиса.
— Или?
— Можешь отказаться.
— Ультиматум?
— Не юли. Да или нет?
— Алисон, пойми…
— Да или нет?
— Такие вещи с наскока…
Чуть жестче:
— Да или нет?
Я молча смотрел на нее. Печально покривившись, она ответила вместо меня:
— Нет.
— Просто потому, что…
Она подбежала к двери и распахнула ее. Я был зол, что дал завлечь себя в эту детскую ловушку, где выбираешь «или — или», где из тебя бесцеремонно вытягивают обеты. Обошел кровать, выдрал дверную ручку из ее пальцев, захлопнул дверь; потом схватил Алисон и попытался поцеловать, шаря по стене в поисках выключателя. Комнату снова заполнил мрак, но Алисон вовсю брыкалась, мотая головой из стороны в сторону. Я оттеснил ее к кровати, и мы рухнули туда, сметя с ночного столика лампу и пепельницу. Я был уверен, что она уступит, должна уступить, но вдруг она заорала, да так, что крик заполнил всю гостиницу и эхом отдался в портовых закоулках.
— ПУСТИ!
Я отшатнулся, а она замолотила по мне кулаками. Я сжал ее запястья.
— Ради бога.
— НЕНАВИЖУ!
— Заткнись!
Повернул ее на бок и прижал. Из соседнего номера застучали в стенку. Снова леденящий вопль.
— НЕНАВИЖУ!
Закатил ей пощечину. Она бурно разрыдалась, ерзая по одеялу, биясь головой о спинку кровати, выталкивая из себя обрывки фраз вперемежку с плачем и судорожными вздохами.
— Оставь меня в покое… оставь в покое… говно… ферт деручий… — Взрыв стенаний, плечи вздернуты. Я встал и отошел к окну.
Она принялась бить кулаками по прутьям, точно слова уже не помогали. В тот миг я ненавидел ее; что за невыдержанность, что за истерика. Внизу, в моем номере, завалялась бутылка виски, которую она подарила мне в честь нашей встречи.
— Слушай, я пойду принесу тебе выпить. Кончай завывать.
Нагнулся над ней. Она все барабанила по прутьям. Я направился к двери, помедлил, оглянулся и вышел в коридор. Трое греков — мужчина, женщина и еще мужчина, постарше — стояли на пороге своей комнаты через две от меня, пялясь, точно перед ними явился убийца. Я спустился к себе, откупорил бутылку, глотнул прямо из горлышка и вернулся наверх.
Дверь была заперта. Троица продолжала наблюдение; под их взглядами я толкнул дверь, постучал, снова толкнул, постучал, позвал ее.
Тот, что постарше, приблизился.
Что-нибудь случилось?
Я скорчил рожу и буркнул: жара.
Он механически повторил, чтоб услышали остальные. А-а, жара, сказала женщина, словно это все объясняло. Они не двигались с места.
Я предпринял еще один заход; прокричал ее имя сквозь толщу дерева. Ни звука. Пожал плечами специально для греков и стал спускаться. Через десять минут вернулся; в течение часа возвращался раза четыре или пять; но дверь, к моему тайному облегчению, была заперта.
Разбудили меня, как я и просил, в восемь; я живо оделся и побежал к ней. Постучал; нет ответа. Нажал на ручку — дверь открылась. Кровать не застелена, но Алисон и все ее вещи исчезли. Я бросился к конторке портье. За ней сидел очкастый старичок, смахивающий на кролика — папаша владельца гостиницы. Он бывал в Америке и неплохо изъяснялся по-английски.
— Вы не в курсе, девушка, с которой я вчера был — она что, уже уехала?
— А? Да. Уехала.
— Когда?
Он посмотрел на часы.
— Почти час уже. Оставила вот это. Сказала отдать вам, когда спуститесь.
Конверт. Нацарапано мое имя: Н. Эрфе.
— Не сказала, куда отправилась?
— Только оплатила счет и съехала. — По его лицу я понял, что он слышал — или ему сообщили, — как она вчера кричала.
— Мы ж договорились, что я заплачу.
— Я говорил ей. Я объяснял.
— Проклятье.
Он пробубнил мне вдогонку:
— Эй! Знаете, как в Штатах говорят? Не свет клином сошелся. Слышали такую пословицу? Не свет клином сошелся.
В номере я вскрыл письмо. Торопливые каракули; в последний момент решила высказаться.
«Представь, что вернулся на свой остров, а там — ни старика, ни девушки. Ни игрищ, ни мистических утех. Дом заколочен.
Все кончено, кончено, кончено.»
Около десяти я позвонил в аэропорт. Алисон еще не появлялась и не появится до лондонского рейса — самолет отбывает в пять. В половине двенадцатого, перед тем, как подняться на пароход, я позвонил еще раз; тот же ответ. Пока судно, набитое школьниками, отчаливало, я всматривался в толпу родителей, родственников и зевак. Мне пришло в голову, что она явится проводить меня; но если и пришла, то напоказ себя не выставила.
Безотрадный индустриальный ландшафт Пирея остался позади, и пароход повернул к югу, держа курс на знойно-синюю верхушку Эгины. Я побрел в бар и заказал большую порцию узо; детей сюда не допускали, и можно было отдохнуть от их гомона. Хлебнув неразбавленного пойла, я произнес про себя скорбный тост. Я выбрал свой путь; путь трудный, рискованный, поэтичный, и никто мне его не заступит; впрочем, тут в ушах зазвучал горький голос Алисон:«…Поперек дороги не становись».
Кто-то плюхнулся на стул рядом. Димитриадис. Хлопнул в ладоши, подзывая бармена.
— Угостите меня, развратный вы англичанин. Сейчас расскажу, до чего веселые выходные у меня выдались.
43
Представь, что вернулся на свой остров, а там… Во вторник эта фраза назойливо звучала в моих ушах; весь день я пытался поставить себя на место Алисон. Вечером сочинил ей длинное письмо, и не одно, но так и не сумел сказать того, что сказать хотелось: что обошелся с ней гнусно, однако иначе обойтись не мог. Будто спутник Одиссея, обращенный в свинью, я не в силах был преодолеть свою новую натуру. Порвал написанное в клочья. Я не нашел мужества признаться, что околдован и при этом, как ни дико, вовсе не желаю, чтоб меня расколдовали.
