— Поэтому мне и страшно.
— Страшно?
— Хочешь поверить. И не можешь.
Я сжал ее крепче.
— Давайте увидимся вечером. Там, где нам никто не помешает. — Она молчала, и я поспешно добавил: — Бога ради, положитесь на меня. Я не причиню вам вреда.
Ласково отстранилась, не поднимая головы, взяла меня за руки:
— Не в этом дело. Просто здесь больше чужих глаз, чем вы думаете.
— Где вы ночуете?
— Тут есть… что-то вроде укрытия. — И, торопливо:
— Я вам покажу. Честно.
— На вечер что-нибудь планируется?
— Он расскажет очередную историю из своей жизни, назовем это так. После ужина я выйду к столу. — Улыбнулась. — Какую именно историю, не знаю.
— Но после этого мы встретимся?
— Постараюсь. Но я не…
— Что, если в полночь? У статуи?
— Ну, попробуем. — Обернувшись к столу, сжала мне пальцы. — Чай-то совсем остыл.
Мы вернулись, сели за стол. Выпили теплого чаю — я не разрешил ей заваривать свежий. Я съел пару сандвичей, она закурила, и разговор продолжался. Их с сестрой, как и меня, ставило в тупик парадоксальное стремление старика любыми средствами втянуть нас в свою игру. При том, что он ежеминутно выказывал готовность ее прекратить.
— Как только мы начинаем кобениться, он предлагает нам немедля лететь обратно в Англию. Во время плавания мы раз насели на него: чего вы добиваетесь, очень просим… и все такое. В конце концов он чуть не вышел из себя, я его впервые таким видела. Назавтра даже пришлось извиняться. Просить прощения за назойливость.
— Он, видно, ко всем одни и те же приемы применяет.
— Твердит, чтоб я держала вас на расстоянии. Говорит про вас гадости. — Стряхнула пепел под ноги, усмехнулась.
— Как-то принялся извиняться перед нами за вашу тупость. Здесь он явно перегнул, если вспомнить, как вы за пять секунд раскусили его историю с Лилией.
— Он не намекал, что я начинающий психиатр и в некотором роде ему ассистирую?
Она не смогла скрыть удивления и тревоги. Поколебалась.
— Нет. Но такая мысль нам приходила в голову. — И сразу: — А вы действительно психиатр?
Я осклабился.
— Он только что сообщил, что вытянул эту идею из вас, под гипнозом. Вы-де меня в этом подозреваете. Надо быть начеку, Жюли. Он хочет лишить нас последних ориентиров.
Отложила сигарету.
— Причем так, чтоб мы сами это сознавали?
— Вряд ли ему выгодно бороться с нами поодиночке.
— Да, и нам так кажется.
— Значит, главный вопрос: почему? — Быстро кивнула.
— А кроме того — почему вы еще сомневаетесь во мне?
— По той же причине, что и вы — во мне.
— Вы же сами прошлый раз сказали. Лучше вести себя так, будто мы встретились случайно, далеко от Бурани. Чем ближе мы друг друга узнаем, тем спокойнее. Безопаснее. — Я слегка улыбнулся. — Я вот, к примеру, готов поверить чему угодно, кроме того, что вы учились в Кембридже и при этом не выскочили замуж.
Потупилась.
— Чуть не выскочила.
— Но теперь угроза позади?
— Да. Далеко-далеко.
— Я столького не знаю о вашей настоящей жизни.
— Моя настоящая жизнь куда скучнее вымышленной.
— Где вы вообще-то живете?
— Вообще-то — в Дорсете. Там живет моя мать. А отец умер.
— Кем был ваш отец?
Ответить ей не удалось. Испуганно уставилась в пространство за моей спиной. Я крутанулся на стуле. Кончис. Он, должно быть, подкрался на цыпочках — шагов его я не слыхал. В руках он держал занесенный четырехфутовый топор, точно раздумывая, как бы ловчее проломить мне череп. Жюли хрипло вскрикнула:
— Не остроумно, Морис!
Он и ухом не повел, в упор глядя на меня.
— Чаю попили?
— Да.
— Я обнаружил сухую сосну. Ее надо порубить на дрова. Он произнес это до смешного резким и повелительным тоном. Я оглянулся на Жюли. Та вскочила и злобно уставилась на старика. Я сразу почуял: быть беде. Они со мной не слишком считались. С каким-то угрюмым бесстрастием Кончис проговорил:
— Марии нечем плиту затопить.
Визгливый, на грани истерики, голос Жюли:
— Ты напугал меня! Совесть нужно иметь!
Я снова посмотрел на нее: широко раскрытые, как в трансе, глаза, прикованы к лицу Кончиса. И, будто плевок:
— Ненавижу!
— Ты, милая, слишком возбуждена. Поди остынь.
— Нет!
— Я настаиваю.
— Ненавижу!
В ее криках слышались такие ярость и исступление, что мое вновь обретенное спокойствие рассыпалось в прах. Я в ужасе переводил взгляд со старика на девушку, надеясь различить хоть какой-то признак предварительного сговора между ними. Кончис опустил топор.
— Жюли, я настаиваю.
Я физически ощутил, как схлестнулись их самолюбия. Потом она круто повернулась и с размаху всадила ноги в шлепанцы, лежащие у дверей концертной. Проходя мимо стола — на протяжении всей сцены она ни разу не взглянула в мою сторону, — Жюли, прежде чем отправиться восвояси, выхватила у меня из-под руки чашку и выплеснула содержимое мне в лицо. Чая там было на донышке, и он совсем остыл, но сам порыв пугал какой-то детской мстительностью. Я захлопал глазами. Она устремилась прямиком к лестнице. Кончис строго окликнул:
— Жюли!
Остановилась у восточного края колоннады, но из упрямства не повернулась к нам.
— Ты как избалованный ребенок. Неслыханно. — Не двинулась с места. Сделав к ней несколько шагов, он понизил голос, но я разбирал, что он говорит. — Актриса имеет право на срыв. Но не в присутствии посторонних. Иди-ка извинись перед гостем.
Поколебавшись, резко развернулась и, чеканя шаг, прошла мимо него к столу. Слабый румянец; она все так же избегала смотреть мне в глаза. Остановилась рядом, строптиво набычилась. Я попытался заглянуть ей в лицо, затем растерянно посмотрел на Кончиса.
— Ведь вы и вправду нас напугали!
Стоя за ее спиной, он поднял руку, чтоб я успокоился, и повторил:
— Жюли, мы ждем извинений.
Вдруг вскинула голову.
— И вас ненавижу!
Вредный, дитячий голосок. Но — или мне показалось? — правая ресница чуть заметно дрогнула: не верь ни единому слову. Я еле сдержал улыбку. Она меж тем отправилась назад, поравнялась со стариком. Тот хотел ее остановить, но она злобно оттолкнула его руку, сбежала по лесенке, вышла на гравий; ярдов через двадцать сбавила темп, прижала ладони к щекам, точно в ужасе от того, что натворила, и скрылась из виду. Заметив мое старательно разыгранное беспокойство, Кончис улыбнулся.
