Но вскоре моим грезам пришел укорот. Минуты через две откуда-то донесся резкий нарастающий треск. В первое мгновение я всполошился, вообразив, что рушится вилла. А затем распознал рокот низко летящего самолета, судя по всему, военного; в небе Фраксоса я их ни разу не видел. Мы с Жюли поспешно сели, Джун, не поворачиваясь, приподнялась. Истребитель шел на минимальной высоте. Он выскочил из-за Бурани, держась ярдах в четырехстах от берега, и злобным шершнем почесал к Пелопоннесу. Миг — и скрылся за западным мысом; но мы — я во всяком случае — успели заметить американские эмблемы на крыльях. Жюли, кажется, куда сильнее возмутила сестрина голая спина.
— Обнаглели, — сказала Джун.
— Того гляди вернется, чтоб еще на тебя полюбоваться.
— Скромница ты наша.
— Николасу не нужно доказывать, что мы с тобой обе хорошо сложены.
Тут Джун привстала на локтях, повернулась в нашу сторону; за изгибом руки открылась свисающая грудка. Прикусила губу:
— Не думала, что у вас так далеко зашло.
Взор Жюли был устремлен к горизонту.
— Ничего смешного.
— А вот Николасу, похоже, смешно.
— Воображуля.
— Раз ему уже как-то подфартило лицезреть меня без…
— Джун!
На протяжении этой перебранки Жюли на меня и не посмотрела. Но сейчас я поймал ее взгляд, недвусмысленно требующий поддержки. Досада в ней нежно-нежно накладывалась на смущение, — точно рябь, что бежит по спокойной воде. С укоризной оглядела меня с головы до ног, как будто именно я был во всем виноват.
— Неплохо бы прогуляться к часовне.
Я безропотно поднялся, заметив, что Джун издевательски возвела очи горе. Теперь я закусил губу, чтоб не улыбнуться. Мы с Жюли босиком побрели в лесной сумрак. На щеках ее играл чудесный румянец.
— Она ж тебя нарочно задирает.
Сквозь зубы:
— Я ей когда-нибудь глаза выцарапаю.
— Знатоку античности надо б мириться с тем, что Греция и нагота нераздельны.
— В данный момент никакой я не знаток. А просто ревнивая девушка.
Я нагнулся, поцеловал ее в висок. Жюли отстранилась, но без особой решимости.
В прошлый раз, когда я пытался пробраться внутрь, беленая часовенка была заперта. Но сегодня грубо обструганная щеколда подалась, — видно, кто-то, уходя, запамятовал повернуть ключ в замке. Окон здесь не было, и свет мог проникнуть только через дверной проем. Не было и скамьи; пара давних огарков на железной свечнице, старательно намалеванный иконостас в глубине, слабый аромат ладана. Мы принялись разглядывать аляповатые образа на источенных червем досках, однако интересовали-то нас не они, а темнота и уединение, среди которых мы очутились. Я обвил рукою плечи Жюли, она повернулась ко мне, но сразу же отняла губы, прижалась щекой к ключице. Я покосился на вход, не разжимая объятий просеменил туда вместе с Жюли; захлопнул дверь, привалился к косяку и дал волю ласкам. Осыпал поцелуями шею, плечи девушки, потянулся к тесемкам купальника.
— Нет. Не надо.
Таким тоном женщина говорит, когда хочет вас остановить, но куда сильнее — чтобы вы не останавливались. Я бережно сдвинул тесемки вниз, обнажив ее тело до пояса; погладил ладонью живот, выше, выше, пока рука не коснулась маленькой упругой груди, еще влажной после плаванья, но теплой и трепетной. Склонился и провел языком по соленым сосцам. Лопатками, корнями волос ощутил ее пальцы, а свои послал вниз, в складки обвисшего купальника, но тут она перехватила мою руку.
Шепот:
— Пожалуйста. Не теперь.
Я мазнул губами по ее губам:
— Я так хочу тебя.
— Знаю.
— Ты так прекрасна.
— Здесь нельзя.
Я накрыл ее груди ладонями.
— А не здесь — можно?
— Конечно, можно. Только не теперь.
Закинула руки мне на спину, и мы вновь поцеловались, тесно приникнув друг к другу. Легким прикосновением я провел вдоль ее позвоночника, протолкнул пальцы меж материей и яблочным изгибом плоти, прижался крепче, всей жесткостью чресел, дабы она сполна почувствовала эту жесткость, жар моего желания. Мы уже не отличали своих губ от чужих, и не стало узды для жадного языка, и она уже двигалась вверх-вниз, точно уже подо мною; я понимал: она теряет голову, понимал: нагота, полумрак, угнетенная чувственность, подавленное естество вот-вот…
Шорох. Он сразу пресекся, и определить его источник было невозможно. Но раздался он, несомненно, из глубины часовни, — изнутри ее. Мы застыли, сплетясь, окаменев от ужаса. Жюли резко обернулась, но различила то же, что видел я: смутную мглу, прошитую солнечными полосками, тянущимися от дверных щелей. Не сговариваясь, мы сообща натянули ее купальник на положенное место. Потом я оттащил Жюли к стене и нашарил дверную ручку. Распахнул дверь, впуская в часовню свет. Черная свечница на фоне иконостаса. Никого. Но, как в любой греческой часовне, между иконостасом и задней стеной имелся зазор в три-четыре фута; сбоку туда вела узкая дверца. Жюли вдруг заступила мне путь, немо и исступленно мотая головой — догадалась, что первое мое побуждение — заглянуть за образа. Я сразу понял, кто там притаился: растреклятый негр. Он, верно, залез в часовню незамеченным, пока мы плескались в море, и не рассчитывал, что кто-нибудь из нас покинет пределы пляжа.
Жюли настойчиво тянула меня за собой, то и дело поглядывая в дальний конец часовни. Я помялся, но позволил вытащить себя наружу. С размаху захлопнул дверь.
— Ублюдок.
— Он не думал, что мы туда пойдем.
— Мог бы и пораньше проявиться.
Говорили мы шепотом. Она поманила меня дальше от порога. На берегу залитая солнцем Джун подняла голову, следя, как мы к ней приближаемся. Хлопанье двери, наверное, донеслось до нее.
— Теперь у Мориса сомнений не останется, — сказала Жюли.
— Меня это больше не заботит. У него их давным-давно не осталось.
— Что случилось? — крикнула с подстилки Джун. Жюли приложила палец к губам. Ее сестра села к нам спиной, нацепила лифчик, поднялась навстречу.
— Там Джо. Спрятался.
Джун посмотрела на белую стену часовни, затем на нас; взгляд уже не издевательский — встревоженный.
— Увижу Мориса, заставлю выбирать: или Джо, или мы, — сказала Жюли.
— Я это когда еще предлагала.
— Помню.
— Вы разговаривали, а он подслушивал?
Жюли потупилась.
— Не то чтоб разговаривали. — Щеки ее пылали.
Понимающе улыбнувшись мне, Джун тоже великодушно отвела глаза.
— С радостью вернулся бы к нему и… — начал я.
Но сестры горячо запротестовали. Мы остановились у ковриков и минут пять обсуждали случившееся, исподтишка поглядывая на дверь часовни. Ничто там не двигалось, однако храм казался опоганенным. Сгусток черноты, скрытый внутри часовенки, пропитывал своим присутствием и рельеф, и свет, и весь этот послеполуденный час. И неутоленная плотская страсть вдобавок… но теперь-то уж ничего не поделаешь. Мы решили вернуться на виллу.
