— Но я ей мать!
— Я и не собираюсь её оправдывать, Нэлл.
— Разве я не права?
— Права, конечно.
Очень соблазнительно было напомнить ей, что до нашей женитьбы она вряд ли «всем» делилась со своей матерью, но я придержал язык.
— Просто не понимаю, что происходит с нынешним поколением.
— А Эндрю ты рассказала?
Она передразнила мужа:
— «Девочка хочет пожить собственной жизнью, не правда ли?» — Я улыбнулся, но она не ответила на улыбку. — Чувствую, против меня составляется заговор.
— Я в нём не участвую.
— Я так старалась.
— Я знаю. — В её глазах по-прежнему светилось сомнение. — Слушай, Нэлл, клянусь Богом, я терпеть этого человека не могу… Каро тебе говорила — он меня на ленч пригласил? Я пошёл — по его просьбе.
— Она упомянула об этом. Вскользь.
— Во всяком случае, ему удалось убедить меня, что он вовсе не хладнокровный соблазнитель. Он стал кумиром телевизионной публики, но ему хватает желчи, чтобы понимать, что наш мир болен и что сам он не может вырваться из его тенет… ну ты представляешь. Но приходится признать, что в этом человеке есть что-то такое, что нужно Каро. Как ни невероятно.
— Она говорит, что вопрос о браке даже не ставится.
— От него я услышал то же самое.
Я рассказал ей о том, что узнал от Барни о его собственном браке. В окно, за спиной Нэлл, я видел, как, опустив голову, шагает через усыпанную гравием площадку Пол. Нэлл загасила сигарету и подняла на меня широко распахнутые глаза; взгляд её говорил: «Я ко всему готова, всё выдержу».
— Ты, конечно, винишь меня?
— В чём?
— Я давала тебе так мало возможности участвовать в её воспитании.
— Это совершенно не относится к тому, что случилось.
— Но ты считаешь это ошибкой?
— Всего лишь апеллирую к Пятой заповеди
[244]
.
Теперь она стала сухо-ироничной:
— Я просто пытаюсь разобраться, что, у нас в семье одна большевичка или уже две? — Помолчала и добавила: — Твоя дочь на эту тему никогда не высказывается.
— Знаешь, Нэлл, я пытаюсь убедить себя поверить в простоту. Так отпавший от веры католик пытается вернуться к вере. Это скорее стремление, чем реальность.
— Думаешь, я сама к этому не стремлюсь?
— За всё приходится расплачиваться.
— Я прекрасно знаю, что Каро обо мне думает. О том, как мы живём.
— У меня создалось впечатление, что сама она не так уж хорошо знает, что именно она думает. Вообще обо всём.
Нэлл поднялась из-за стола и подошла к окну; остановилась перед витой викторианской жардиньеркой и на минуту занялась одним из комнатных растений.
— Я понимаю, она принесла какую-то пользу в роли семейного омбудсмана
[245]
. Только зачем она ещё строит из себя этакую Минерву, осуждающую нас — простых смертных? — Она раздражённо принялась обрывать потемневшие цветки с мясистого кактуса. Это занятие совершенно по-детски её выдавало: она избавлялась от портящих вид элементов убранства, играя роль хлопотливой хозяйки дома, но в результате, самым нелепым образом, оказалась похожа на высокородную даму, которая когда-то предположила, что хлеб и пирожные взаимозаменяемы. — Мне иногда кажется, что она судит о нас по внешним, самым дурацким проявлениям. Будто у нас нет постоянных проблем с поместьем, всяких треволнений. И всякого такого.
— Это традиционные заблуждения людей, живущих не во дворцах.
— Во дворцах! — Она горько усмехнулась, как человек, знающий всё это изнутри, по личному опыту. — Ты бы видел счёт за починку крыши, который мы только что получили! — Я улыбнулся, но она уже отвернулась от жардиньерки и поймала мою усмешку. — Ну ладно. Только что ты можешь сказать на это, Дэн? Пусть протекает?
Я был избавлен от необходимости отвечать: в столовой появились Джейн и Каро. Тогда я ещё не знал, что Каро наложила запрет на совместные обсуждения её дел; из-за этого Нэлл утратила возможность воспользоваться моим присутствием и сменить тему разговора, когда они вошли.
Наедине с Джейн я смог остаться только после ленча, да и то ненадолго. Вся компания должна была отправиться на прогулку, и мы с ней ждали перед домом, пока будут готовы остальные. В одолженных ей сестрой резиновых сапогах она стояла в неярком солнечном свете, опершись на каменную балюстраду; Джейн никогда не любила сельской жизни и как-то ухитрилась ясно дать понять, что по крайней мере в этом совершенно не изменилась. Она улыбнулась, когда я подошёл:
— Надеюсь, ты не чувствуешь себя здесь слишком уж заорганизованным?
— Неплохо — для разнообразия.
— Vie de campaigne
[246]
.
Перед ленчем Эндрю долго водил меня по всему дому, а потом и по хозяйственным постройкам, разместившимся там, где когда-то был конный двор. Мы поговорили о Каро. Его реакция, разумеется, была гораздо тоньше, чем изобразила Нэлл. Он по-своему разделял мой взгляд на происшедшее: лишь бы не было хуже. Особых чувств против Барни лично он не питал: «если честно, я этих гавриков с телевидения всех не переношу»; меня же он вовсе и не подозревал в каких бы то ни было заговорщических намерениях. Высказался в том духе, что молодняк вредно баловать, а лошадь, пока взрослеет, должна пару раз упасть. И хотя Нэлл он в открытую не критиковал, у меня создалось впечатление (оно подтверждалось теперь и тем, что рассказала Нэлл за завтраком), что ему удалось доказать на деле то, о чём он давно говорил. Наш разговор нисколько не подорвал моего к нему уважения. Эндрю обладал поразительным добродушием землевладельца-фермера: отчасти, вероятно, потому, что сознавал значительность своего социального статуса, но отчасти из-за того, что был хорошо знаком с естественными явлениями природы. Достоинства привилегий обратились в привилегию обладать достоинствами.
— Ты знаешь, что Каро перешла Рубикон?
— Ещё бы! — Джейн разглядывала гравий у наших ног. — Меня как следует отругали за то, что встаю между матерью и дочерью.
— Вот идиотка!
Она улыбнулась, ничего не ответив. Я опёрся на балюстраду рядом с ней, лицом к дому, и нарушил молчание:
— Забываешь, что дома, подобные этому, всё ещё существуют.
— Тебе везёт.
— А ты ведёшь себя замечательно. Власяницу и не заметить.
