Но назавтра — в понедельник — после смущения и робости при первой встрече, стало вроде бы значительно легче. Миссис Рид как будто ничего не подозревала, тёмная сторона вчерашнего безумия забылась, рассеялась словно туман. Нам только раз удалось обменяться поцелуями, однако мы нашли время шёпотом сообщить друг другу, что любим по-прежнему и не в силах ждать до воскресенья… хотя, конечно, придётся. Но во вторник — зловещий эпизод, предостережение. Под вечер я вёл велосипед вверх по просеке, поднимаясь на холм, когда неожиданно, без всякого предупреждения, в нескольких шагах передо мной на дорогу шлёпнулся камень. Мне подумалось, что это, должно быть, Нэнси, хотя она уверяла, что не сможет вечером ускользнуть из дома. Я остановился, вглядываясь сквозь заросли вверх, туда, где старые печи, ожидая, что она вот-вот покажется. Но вместо Нэнси я увидел, как из-за платанов, что росли на скале над печами, вылетел ещё один камень. На этот раз он был слишком велик, чтобы быть просто сигналом, и летел слишком быстро: так швырнуть женская рука не могла. И метили камнем в меня: отскочив от дороги, он рикошетом ударил в спицы переднего колеса. Я перепугался. Бросился бежать вверх по просеке, недалеко от вершины холма вскочил в седло и, напрягшись, преодолел оставшуюся часть подъёма на велосипеде. Ещё один камень ударился о дорогу прямо за моей спиной. Вниз по склону я катил, поднявшись на педалях, и в паническом страхе жал на них изо всех сил.
Больше камней в меня не бросали, и я приехал домой в целости и сохранности. Но травмы бывают не только физические.
На следующий день я всё рассказал Нэнси, и мы решили, что это скорее всего Билл Хэннакотт. Нэнси сказала — он трус, в школе у них все об этом знают; но он вовсе не выглядел трусом в тот единственный раз, что мы с ним виделись. С того дня дорога домой стала для меня истинным мучением. Меня каждый раз словно сквозь строй прогоняли, и страх не оставлял меня ни на минуту. Я не столько страшился камней, сколько встречи с ним на дороге, с глазу на глаз, и драки… и того, что всё это означало — он знает о нас с Нэнси. Это пугало нас обоих: ведь он мог выследить нас в прошлое воскресенье. Как все деревенские мальчишки, он умел подкрадываться незамеченным. Работало и моё воображение… бояться следовало не только камней и кулачного боя, но и пули. Ведь у него было ружьё, он с ним охотился на голубей и кроликов. Мысленно я уже представлял себе собственный надгробный камень рядом с могилой матери. К тому же выбранное им для засады место лишало нас с Нэнси возможности встречаться у старых печей.
Но миновали среда и четверг, а меня всё ещё не убили выстрелом в спину, не измолотили кулаками в прах: я приободрился. В субботу миссис Рид с утра уехала в деревню, и когда под вечер я собирался домой, её ещё не было. Мэри и Луиза работали в поле, дом был пуст, если не считать старого мистера Рида и его сына, беседовавших в комнате наверху. Мы с Нэнси прокрались в амбар, в дальний тёмный угол, где в старом стойле хранилось сено, которое давали коровам во время дойки — коровник стоял совсем рядом с амбаром. Мы целовались; обнявшись, шептались о Билле и о том, какую он затеял игру, какой он отвратительный, как она могла хоть что-то в нём увидеть… Она отвернулась, и я притянул её снова к себе — спиной, руки мои ласкали её грудь под одеждой: только что нами открытая новая поза оказалась очень приятной. Может быть, всё дело было в темноте. С нашего первого воскресенья меня преследовала мысль о том, что же Билл сделал такого, что так потрясло Нэнси. Теперь я спросил её об этом. Она не скажет. Не может. Но вдруг, тихо-тихо, зашептала. Как-то вечером. Он хотел вынуть «это», чтобы она сжала «это» рукой. У меня от потрясения язык прилип к гортани: Билл решился произнести то, о чём я мог только мечтать… и она мне об этом рассказала, поделилась со мной этой тайной.
— Что ты ему ответила?
— Ничего я ему не ответила. Заехала ему по дурацкой грязной роже, — сказала она. — Нахал паршивый.
— А вот так, как мне, ты ему позволяла?
Она отрицательно тряхнула волосами у самого моего лица.
— Спорю, позволяла.
— Только тебе. Потому как тебе я верю.
Я чуть сильнее сжал её груди.
— А с этим я ничего поделать не могу.
Она поёрзала в моих объятиях и заговорила по-деревенски:
— Глянь-ка ты, опять он плохо ведёт!
— Не хуже, чем ты.
— Нет, хуже.
— Нет, не хуже.
— Ты хочешь того же, что и Билл.
— Вот и нет.
— Все вы одинаковые.
— Я только хочу всю тебя потрогать.
— Так нельзя же. Видишь, какой ты.
— Так я же только сказал.
— Слова — такой же грех, как дела.
— А это ты ведь позволяешь?
— А это совсем другое.
Одна моя рука обнимала её голый живот, другая лежала на груди.
— Только потрогать.
— Ты так всегда говоришь.
— А тебе было хорошо в воскресенье?
— Может — да, а может — нет.
— А так ты всегда говоришь.
— А нечего нахальные вопросы задавать.
Помолчали.
— Жалко, мы ещё не взрослые.
— А ты бы на мне женился?
— А ты бы вышла за меня?
— Может, и вышла бы.
— А я бы научился как следует на ферме управляться.
— Вот ещё! Очень мне надо за фермера выходить. С меня и так хватает. — Она пнула ногой сено, на котором мы стояли. — Не жизнь — гадство одно.
— Обещай, что выйдешь за меня, а, Нэнси?
— Зачем это?
— Мне хочется, чтоб ты пообещала.
— Почему это?
— Потому что ты вечно дразнишь меня. Я никогда не знаю, ты в самом деле или…
— Да я и не дразню тебя вовсе.
— Значит, обещаешь?
Её волосы снова пощекотали ему лицо: она кивнула. Потом вдруг повернулась к нему, и они поцеловались: она не дразнила, она отдавала ему свою нежность.
— О, Дэнни, я люблю тебя. Я так тебя люблю. — И чуть погодя: — А как ты думаешь, может, я порочная?
— Почему порочная?
— Потому как дразню тебя… Потому как…
— Потому как — что?
— Мне нравится, когда ты меня трогаешь, а ещё…
— А ещё — что?
Она уткнулась ему в плечо, шептала еле слышно:
— Я бы даже сделала, как Билл хотел. С тобой. Если бы ты по правде… Если бы ты потом меня ещё больше бы полюбил. Если б пообещал.
— А ты бы позволила мне тебя всю потрогать?
Он почувствовал, как она кивнула, не отрывая головы от его плеча.
— Обещаешь?
Кивок.
— Завтра. Там, наверху?
